– Вроде того.
Откинувшись на стуле и потягивая сок, Магда взвешивала полученную информацию. В отдалении пищал и повизгивал автомат для пинбола. Из соседнего зала доносились точные, аккуратные щелчки бильярдных шаров. Их геометрическая точность словно противостояла иррациональной природе мироздания.
– Ты шпионишьменя?
– Затобой. Я шпионю затобой.
– Неважно, – раздраженно осадила меня она. – Ты делаешь это.Шпионишь.
– Похоже, что да.
Она провела кончиком языка по зубам, слизывал волоконца апельсина, затем повторила эту операцию уже ногтем.
– Зачем?
– Я боюсь за тебя.
– Боишься меня?
– За тебя. Я боюсь затебя. Я хочу знать, что ты делаешь, куда ты ходишь. Я переживаю за твою безопасность.
Магда явно была озадачена.
– А вот я не боюсь. Это не страшно. Они меня фотографируют. Вот и все. Ты сам видел.
– Да. Но мне все равно это не нравится.
– Почему? Тебе не нравятся снимки? Они мне платят. На живописи я не зарабатываю. – Она пожала плечами, как будто говорила об очевидных вещах.
– Ты мне нравишься больше, чем твои фотографии.
Магда поджимает губы. Маленький бутончик напряжения. А может, она просто пытается устранить языком кусочки апельсиновой мякоти, застрявшие между зубами.
– Я нравлюсьтебе? – переспросила она, словно желая убедиться, что мы имеем в виду одно и то же.
– Да. – До чего же абсурдными кажутся подобные признания у стойки бара, на глазах у бармена. – Ты мне нравишься, – повторил я.
Бармен решил, что должен помочь нам.
– 'Elaikeyou, –сказал он.
– А если я оставлю тебя? – спросила Магда, проигнорировав его ремарку. – У меня есть деньги, ты же знаешь Скоро я смогу купить билет в Америку.
В ее словах мне послышался – всего на миг – панический страх.
– Я буду очень несчастен, если ты меня оставишь.
– Что значит – «оставишь»? – удивился бармен. – Оставить на чай, да? Эта девушка всегда оставляет на чай!
Она повернулась к нему и рявкнула: «Stazitto, stronzo». [138]Бармен развел руками и снова принялся расставлять чашки на кофейном автомате.
– Тогда я не буду никуда уезжать, – сказала Магда мне и рассмеялась, давая понять, что это была шутка, глупая детская шуточка. – Мы похожи на настоящую пару, – решила она. Какое-то время мы сидели молча, сплоченные этой шуткой и этим неуклюжим признанием. А потом она впервые рассказала мне о чем-то важном, о чем-то за пределами будничной болтовни, повседневного пустословия: она рассказала мне о своем муже. До этого момента я не осознавал, что такой человек в ее жизни в принципе мог существовать. Не подозревал, что Магда Новотна когда-то состояла в союзе, считавшемся браком в народной республике. Возможно, она ощутила, что мы преодолели некий барьер, барьер близости, интимности, и теперь она должна поведать мне о своем прошлом – хотя бы малую часть. Сидя в этом «Баре делло Спорт», где бармен все норовил подслушать нашу беседу, Магда рассказала мне о своем муже.
– Иржи, – произнесла она. Непривычный звук, эксплетивный. Она пожала плечами. – Мы прожили три года. Возможно, счастливо. А еще, – добавила она, – у меня была девочка.
– Девочка?
В еe беззащитной улыбке смешались горечь и дерзость.
– Милада. Так ее звали. Милада. Мы назвали ее в честь героини Милады Хораковой. [139]Я никому об этом не говорила. Что-то новенькое – Магда в роли матери.
– Где она? – спросил я. Я представлял себе удочерение или интернат.
– Умерла, – ровным голосом произнесла Магда. Она присовокупила еще несколько слов, какой-то набор звенящих славянских согласных. – Zanyet, – сказала она. Так мне показалось. Zanyet.И обхватила голову руками.
– Сколько ей было лет?
– Два года. После этого Иржи бросил меня. И я осталась совсем одна.
– Ты раньше никогда об этом не рассказывала.
Она горько смеется. Смешок подобен короткому выдоху, последнему издыханию.
– Теперь рассказываю.
Похоже, приступ откровенности миновал. Магда допила свой сок и резко опустила стакан на стойку. Я расплатился. Бармен полагал, что уловил суть нашей беседы: когда мы уходили, он подмигнул мне и сделал недвусмысленный подбадривающий жест рукой.
– Он stronzo, –сказала Магда, даже не обернувшись. Не знаю, как она поняла, что происходит у нее за спиной. Наверное, просто угадала. А может, знала, что каждый встречный мужчина раздевал ее взглядом и оценивал свои шансы затащить ее в постель. – Как сказать stronzoпо-английски?
– Говнюк, – ответил я, хотя это сложно было назвать нормативным переводом.
– Я думала, говнюк – это merda.
– И это тоже. Итальянский – богатый и красивый язык.
На автобусной остановке Магда взяла меня за руку.
– Я тебе нравлюсь, – сказала она. Похоже, сама мысль об этом восхищала ее. – Может, ты даже любишь меня немножко?
– Вполне может быть, – согласился я. Она засмеялась, прижалась ко мне и поцеловала в щеку. Признаюсь, мне было приятно. Очень приятно, словно ребенку. Это не было похоже на мое былое чувство к Мэделин – болезненную, жгучую любовь; нет, это был лишь танец на поверхности эмоций.
Когда мы вернулись домой, Магда достала свой словарь нашла нужные слова и показала их мне: zanët mozkovych blan.Воспаление оболочек мозга. Менингит. Она прошептала это слово по-английски, словно оно было ценным пополнением ее лексикона.
Люди сновали вокруг, бормоча что-то друг другу и напоминая могильщиков на похоронах. Они как будто готовили тело к погребению: одевали его, смазывали бальзамом, окутывали саваном. Вставляли трубочки и вливали жидкости. Палата наполнялась ароматом ладана и мирры.
В горле у него пересохло. Он думал о Мэделин. Скользя по шаткой поверхности сознания, он думал о Мэделин. Он терзался одним-единственным вопросом: «Неужели я умру?…»
Ему далинаркоз. Морфий – лучший анальгетик. Морфий, от имени бога снов Морфея. И Лео видел сны. Материализованная вина проникала в его сны. Ему снилось, что мать разговаривает с ним; безудержные, безумные речи матери, обращенные к Лео, к живому Леои к мертвому, ненавистному и любимому. Она говорила с Лео и говорила о Лео. Его разум блуждал по искореженным ландшафтам маразма, далеким ландшафтам ее детства, проведенного в Бухлове. «Всех нас наказывают за то, что мы делаем при жизни, – убеждала его она. – Я наказана, ты тоже. Мы все несем заслуженное наказание». Порой его мать и Мэделин сливались в одного человека, и он видел их обеих в обнаженном виде, он ласкал прохладную, чистую кожу их общего живота с колючим кустиком волос. Они поглощали его, они же рожали его: это были равнозначные действия.
– Выглядишь ужасно. – Это Гольдштауб пытается его утешить. На нем халат и хирургическая маска, из-за краев которой выглядывает нечесаная борода. – Как ты себя чувствуешь? Лео с трудом приподнял опухшие веки и пробормотал запекшимися губами:
– Что произошло?
– Это ты мне скажи. – Гольдштауб указал на свой наряд. – Больно?
Лео ответил гримасой, которая, очевидно, означала улыбку.
– Врачи сказали, болят только поверхностные ожоги. Болят те части тела, которые не являются жизненно важными. Всерьез поврежденные участки как раз не болят.
– Оптимистично.
– Расскажи мне, что произошло.
– А ты сам не помнишь?
– Нет. Ничего не помню. Помню только завтрак. И все. Дальше – какие-то обрывки. Шум. Агония.
– Огонь?
– Агония, – повторил он, с трудом разлепив губы. – Агония.
Посетителя попросили на выход, предупредив, что пациент устал и по-прежнему находится в шоковом состоянии. Разумеется, он сможет прийти позже. Лео остался наедине со своими снами; ему снилось пламя, ему снилась Мэделин. Он летел сквозь воздушные потоки и падал в огонь. Мэделин была рядом. «Я возненавижу тебя, Лео», – сказала она ему в полете. Он пролетал сквозь пламя и погружался в плоть; Мэделин принимала его в себя, одновременно обжигая. Он понял, что это чистилище: очищение души огнем, очищение духа, выброс вины в огонь. Они горели вместе, Мэделин и Лео, и жили вместе в вечном пламени и она ненавидела его.
Позже пришли Давид и Элен. Лица у обоих были встревоженные, испуганные. Пока Давид говорил, Элен просто сидела, сложив руки на коленях, и смотрела на него. Лео догадался, что она молится – молится о его выздоровлении о его спасении в широком смысле слова. Стоило ему это понять – и губы его скривились в болезненном оскале, а грудь сжало горячей судорогой.
