Осушив свой бокал, Раффлс покачал головой, когда я предложил вновь его наполнить, и показал мне фляжку, которую держал в кармане, – она была почти полной. Я понял, что на всякий случай он сделал кое-какие припасы на время праздников. Если бы я подвел его, то на Пасху или на следующий выходной день он бы попытался сделать все возможное, чтобы сбежать. Но это был огромный, невероятный риск, и от мысли, что он не напрасно на меня положился, мои щеки запылали.
Что до урожая, собранного Раффлсом из всех этих шкатулок и сундуков с драгоценностями, которые проводили пасхальные каникулы в хранилище моего банка, то, не вдаваясь в детали и избегая высокопарных слов, скажу лишь, что благодаря ему я смог присоединиться к Раффлсу во время его путешествия в Шотландию, а также что тем летом мой друг играл в крикет чаще, чем во все предыдущие сезоны. Словом, это приключение вполне оправдало себя в моих глазах, несмотря на излишнюю (но неизменную) секретность, которую я в глубине души никогда не одобрял, а в этом случае – особенно. Единственный мой упрек касался призрачного Крошея.
– Вы позволили мне считать, что он вновь на сцене, – сказал я. – Но я не удивлюсь, если окажется, что вы ни разу не слышали о нем с того дня, когда он сбежал через ваше окно.
– Я даже ни разу не вспомнил о нем, Банни, пока позавчера вы не пришли ко мне и первыми же своими словами не навели меня на эту мысль. В том-то и состояла вся соль, чтобы заставить вас волноваться о ценностях искренне, как требовалось для спектакля.
– Разумеется, я понимаю вашу точку зрения, – возразил я, – но мне кажется, что вы перестарались. К чему было писать эту откровенную ложь о Крошее?
– Но я ничего подобного не делал, Банни.
– Не писали о “короле профессоров”, который “вертелся вокруг”, когда вы уезжали?
– Мой дорогой Банни, но это чистая правда! – воскликнул Раффлс. – Было время, когда я был не более чем любителем. Но после этого дела осмеливаюсь считать себя профессором среди профессоров. И покажите мне хоть одного молодца, способного успешнее возглавить их крикетную команду!
– Но кто это такие, Раффлс, и где они находятся? Такого клуба нет в альманахе Уитакера[53].
– Клуб криминологов, мой дорогой Банни, – это слишком малочисленная и закрытая группа, чтобы упоминать о ней всуе, несколько человек, которые изучают современный преступный мир и время от времени собираются на обед в клубе или в гостях друг у друга.
– Но зачем же они пригласили нас? – спросил я и помахал приглашением, из-за которого стремглав примчался в Олбани: оно было от достопочтенного графа Торнаби, кавалера ордена Подвязки. Меня просили оказать честь и разделить общество членов клуба криминологов за обедом в Торнаби-хаусе на Парк-лейн. Приглашение сразу показалось мне сомнительной честью – представьте же мое смятение, когда я узнал, что Раффлс тоже приглашен!
– Они вбили себе в голову, – ответил он, – что гладиаторский элемент – бич современного спорта. Особенно они беспокоятся о профессиональных спортсменах. И поэтому хотят узнать, согласуется ли мой опыт с их теорией.
– Мало ли что они говорят!
– Они ссылаются на дело одного профессионального игрока, sus per coll[54], и на многочисленные случаи самоубийств. Вообще-то это действительно касается моей публичной деятельности.
– Вашей – возможно, но уж никак не моей, – сказал я. – Нет, Раффлс, они заприметили нас обоих и теперь будут нас в лупу рассматривать, иначе меня-то уж точно не стали бы звать.
Глядя на мое беспокойство, Раффлс улыбнулся:
– Хотел бы я, чтобы вы оказались правы, Банни! Так было бы даже забавнее. Но, может быть, вы немного утешитесь, узнав, что это я назвал им ваше имя. Я сказал, что вы гораздо лучше разбираетесь в криминологии, чем я. Рад слышать, что они поняли намек и мы с вами встретимся за их устрашающим обеденным столом.
– Если я еще приму приглашение, – заметил я с суровостью, которой он заслуживал.
– Если нет, – хмыкнул Раффлс, – по собственной вине рискуете пропустить отменное развлечение. Подумайте об этом, Банни! Эти ученые мужи встречаются, чтобы дотошно обсудить все недавние преступления; мы поучаствуем в беседе, делая вид, будто знаем об этом больше, чем они. А может, и не знаем, ведь лишь немногие криминологи интересуются чем-то, кроме убийств. Я же надеюсь перевести дискуссию на интересную нам тему и для разнообразия занять их высокие умы тонким искусством ограбления. Тогда, Банни, мы сможем узнать их мнение и о наших скромных персонах. Как творцы, как равные, мы будем сидеть в созвездии наших самых строгих критиков и выясним, какое место нам отводится в глазах экспертов. О, это будет пусть и не бесценный, но весьма необычный опыт! Если же мы заигрались с огнем, то непременно там об этом услышим и примем соответствующие меры. Вдобавок мы получим превосходный обед, иначе наш благородный хозяин не оправдает своей европейской репутации.
– Вы его знаете? – спросил я.
– Мы с ним знакомы по крикетным делам, когда милорду удобно считать меня знакомым, – ответил Раффлс, посмеиваясь. – Но я все о нем знаю. В течение года он был президентом MКК[55], причем лучшим из всех. Он знает правила, хотя сам, кажется, ни разу не играл в крикет. Впрочем, он осведомлен о множестве вещей, которыми никогда не занимался. Он никогда не был женат, ни разу рта не раскрыл в палате лордов. Тем не менее говорят, что это самый блестящий ум сей почтенной ассамблеи, а речь, которую он произнес, когда австралийцы приезжали с визитом, была поистине великолепной. Он прочитал все, что можно прочитать, – и не написал ни одной строчки, что в наше время делает ему честь. Словом, он гигант в теории и полный ноль на практике, но мастер и в том и в другом, если речь заходит о преступлениях.
Теперь я уже жаждал во плоти увидеть этого выдающегося пэра, причем любопытство мое еще сильнее подогревалось тем соображением, что к числу вещей, которые он, видимо, никогда не делал, относилась публикация собственной фотографии на потеху толпе. Я сказал Раффлсу, что буду вместе с ним обедать у лорда Торнаби, и он кивнул, как будто я ни минуты не колебался. Теперь я вижу, как ловко он развеял мои сомнения. Что и говорить, он заранее все продумал: у меня отменная память, и когда я вспоминаю некоторые его речи, становится понятно, что все они были хорошо подготовлены. Нужно, однако, учесть, что его живые выступления отличались от записанных. То есть говорил он то же самое, но не произносил свои тирады на одном дыхании. Он кружил по комнате, перемежая речь сигаретными затяжками, отчего она становилась похожей на пунктирную линию. И чем беззаботнее и непринужденнее звучали его слова, тем тщательнее продуманными они были на самом деле. В конце концов я понял это. Но в то время он еще внушал мне такое доверие, какое я не в силах описать.
Я тогда часто виделся с Раффлсом; фактически это был единственный период, который я могу припомнить, когда он приходил ко мне чаще, чем я к нему. Он мог явиться, когда ему вздумается, иногда некстати (например, когда я одевался с намерением выйти пообедать). Я даже помню, как однажды, вернувшись, застал его у себя – я давно уже дал ему ключи от своей квартиры. Стоял суровый февраль, и мы провели немало вечеров, уютно болтая обо всем и ни о чем, за исключением наших сомнительных дел, которых, собственно, в тот момент и не было. Наоборот, Раффлс тогда старался бывать в самом изысканном обществе, и по его совету я тоже посещал клуб чаще обычного.
– Что может быть лучше в это время года, – говорил он. – Летом у меня есть крикет, который в глазах публики обеспечивает мне достойное занятие. Держитесь на виду у людей с утра до ночи, и они никогда не будут интересоваться вами в оставшееся время.
Словом, наше поведение так долго было безупречным, что утром того дня, когда лорд Торнаби давал обед для клуба криминологов и других гостей, меня не тревожили никакие дурные предчувствия. Правда, мне непременно хотелось прибыть на место в сопровождении своего блистательного друга, я просто умолял его заехать за мной, но и за пять минут до назначенного часа не было ни Раффлса, ни его кэба. В приглашении было указано время от без четверти восемь до восьми, так что в итоге мне пришлось второпях ехать одному.
К счастью, Торнаби-хаус находился почти на углу моей улицы. Другим счастливым обстоятельством мне показалось то, что дом стоял – и сейчас стоит – в глубине собственного изысканного дворика. Когда я уже готов был позвонить, позади меня появился хэнсом, и я замешкался, надеясь, что это приехал Раффлс. Поняв, что это не он, я соскользнул с крыльца и отступил в тень, чтобы подождать еще минуту, раз уж и другие гости приехали так же поздно. Эти другие, выпрыгнув из кэба и расплатившись, заговорили громким шепотом:
– Торнаби заключил пари с Фредди Верекером, который, как я слышал, не может прийти. Конечно, сегодня еще ничего не решится. Но наш дорогой друг думает, что его пригласили как игрока в крикет!
