«Guardate come siamo ridotti», — говорит кто-то. Смотрите, до чего нас довели.
Поезд, запинаясь, ползет сквозь ночь и часами стоит на станциях, причем единственным никчемным объяснением простоев служат обычные сплетни: готовится воздушный рейд, рельсы повреждены диверсантами, мотор заглох, не хватает угля, не хватает рабочих — не хватает ума. Фрау Хюбер жмется в углу первоклассного купе, у самого окна. Место у окна — последняя роскошь, которую может предоставить ей посольство. Когда тьма изредка рассеивается, она смотрит в окно — смотрит на сумрачный мир, смотрит, как холмы и деревни тают в осенней полумгле, как реки, мосты и леса исчезают в ночи. Тем временем все остальные пассажиры в купе смотрят на нее: они знают, что она немка, но не знают, что это отныне означает. Ее служанка — суетливая женщина из Альта Адидже, которая согласилась на эту поездку при условии, что попадет домой, — сидит напротив и тихо постанывает. В купе, помимо них, сидят еще восемь человек: двое морских офицеров, скользкий делец, явно промышляющий на черном рынке, женщина с двумя детьми и двое парней, которые должны носить военную форму. Пассажиры искоса поглядывают друг на друга, ибо окружены они миром подозрений, миром, где мотивы поступков всегда неясны, а честь — категория весьма относительная. Женщина, которая сидит возле фрау Хюбер, ездила в Рим в больницу. Всем желающим она объясняет, что ее муж умирает от рака. То, что человек умирает от обычной болезни в разгар войны, кажется абсурдом. Она углубляется в детали заболевания, но так и не объясняет, почему он лежит в римской больнице, где ему не помогут, а не дома, где ему просто не сумеют помочь.
— По крайней мере, Папа рядом с ним, — пожимая плечами она, как будто пространственная близость к понтифику может сыграть роль в излечении злокачественной опухоли. — А ты куда едешь? — интересуется она у фрау Хюбер. Женщина использует фамильярное местоимение tu, как будто обращается к ребенку: — Е tu, dovevai?
— Я еду домой.
— Germania?
— Germania.
Проехав Флоренцию, поезд поднимается в горы. В купе становится прохладно. Отопление не работает, а если и работает, то его никто не включил. Поезд врывается в туннель, и звуки отражаются от стен с неожиданной яростью. Фрау Хюбер думает о падающих бомбах, оползнях, ловушках. Затем следует благословенное освобождение — капли дождя, словно галька, вновь колотят об узорчатую черноту окна. Гретхен беспокойно спит. В те редкие моменты, когда ей все-таки удается уснуть, она видит свой личный кромешный ад — лишь затем, чтобы, проснувшись, увидеть ад общий: толчея, струи воды на окне, ерзанье и стоны недовольных попутчиков. Переезд через Апеннинский водораздел занимает три часа. Едва спустившись со склона, поезд останавливается где-то на периферии города, погруженный во мрак среди блочных домов и разрушенных фабрик.
— Где мы? — спрашивает фрау Хюбер так, словно ее лишают законного права знать свое местоположение. — Что это? Почему мы остановились? — От служанки толку никакого: та может лишь хныкать и стонать. В темном вагоне люди о чем-то взволнованно кудахчут, небо озаряется далекими вспышками, которые могут быть как осенними молниями, так и снарядами. Слово «Болонья» передается из уст в уста, словно сплетня. Bologna.
Наконец поезд сдвигается с места, вздрагивает и вновь катится вдаль — по заброшенным окраинам в сторону вокзала, и сплетня превращается в факт: указатели с надписью «BOLOGNA» проносятся за окном. Пар крупными клочьями поднимается с крыши, словно дым адских костров.
В Болонье планы меняются. Фрау Хюбер продумала все до мельчайших подробностей. Она стоит на платформе, окруженная людьми, и крепко держит свою служанку за плечи, словно пытаясь вразумить ее при помощи силы.
— Ты поедешь дальше, в Больцано, — говорит она. Мимо проходят военные. В колонках чей-то голос объявляет, на итальянском и немецком, что поезд опаздывает. — Ты поедешь дальше, в Больцано, — повторяет фрау Хюбер. — Ты вернешься домой, как мы и планировали. Но я с тобой не поеду.
— Не поедете со мной, gnädige Frau?
— Девочка моя, ты прекрасно все понимаешь. Не глупи.
— Но, фрау Хюбер…
— У меня есть другие дела. Возможно, я приеду к тебе позже. А теперь приведи мне носильщика и садись на поезд до Больцано.
— Но, gnädige Frau….
— Делай, что я тебе говорю!
И люди действительно слушаются ее. Повинуется служанка, и молодой служащий железной дороги, бледный юноша-астматик, которого отправят на передовую лишь тогда, когда все остальные мужчины в стране погибнут. Он, кажется, никогда в жизни не видел дипломатического паспорта, но достаточно проницателен, чтобы уяснить: пререкаться с этой женщиной — значит навлечь на свою голову больше неприятностей, чем от целой толпы крикливых итальянцев. Он достаточно умен, чтобы узнать во фрау Хюбер женщину, которая привыкла получать все, что ей заблагорассудится. Место на ближайший поезд в Милан? Он лично выпишет пропускной талон. Конечно, вовсе не обязательно звонить в посольство. Gnädige Frau может делать все, что ей угодно. Багажом займется кто-нибудь из солдат. А если gnädige Frau захочет, может подождать в их конторе, подальше от этих итальяшек — шумных, вонючих пораженцев.
— Мы ведь победим, правда? — внезапно спрашивает у нее солдат.
— Разумеется, победим.
И вот она ждет. Долгое, изнурительное ожидание, вонь сигарет и пробивающийся запашок шнапса. Вокзал разъедает опасный фермент сплетен: войска союзников высадились на территории Италии; король бежал; Муссолини, прятавшийся в горной тюрьме, похищен спецотрядом СС и вывезен в Германию. Едва услышав эти сплетни, фрау Хюбер объявляет их досужим вымыслом и призывает не обращать внимания на подобный вздор. Она даже ругает солдат за то, что они слушают эти глупости и способствуют их распространению.
— Подобное поведение подрывает боевой дух немецкого народа, — говорит она им, и они чувствуют себя пойманными на горячем школьниками-бузотерами. Фрау Хюбер сидит несколько часов в душном кабинете, где постоянно снуют какие-то люди, звонят телефоны и разливаются чашки искусственного кофе. Наконец, когда первые лучи рассвета окрашивают платформу серым и бежевым, в отдалении появляется поезд.
— Это ваш! — восклицает офицер. В его голосе сквозит удивление, но также и радость. По команде прибегают солдаты. С трудом проталкиваясь сквозь неукротимую толпу, они все-таки сажают фрау Хюбер в ее вагон. Двери захлопываются, звучит пронзительный свисток, и в шесть часов утра поезд сообщением Болонья-Милан трогается с места. Но прежде чем прибыть в Милан, ему придется остановиться в городке Ассо на озере Комо.
В газетах пишут о плачущей Мадонне. «Я видел, как она льет кровавые слезы», — утверждает один свидетель. «Я держал ее в руках, когда она плакала», — уверяет другой. Имеется в виду статуя Мадонны, купленная паломником в святилище Меджургорье в Боснии и подаренная какой-то римской часовне, где ее и взгромоздили на алтарь. Это обычный кусок блестящего белого гипса, не представляющий никакой художественной ценности; скорее, продукт индустрии, чем создание мыслящего существа. Произведения искусства почти никогда не становятся объектами общественного внимания и тем паче поклонения. Можете зайти в древнюю церковь в этой стране древних церквей и зачарованно любоваться работами Перуджино, Пинтуриккьо, Пьеро делла Франческа (миллионы туристов так и поступают) — но люди набожные, кающиеся грешники никогда не одарят эти работы своей любовью. Мерцающий ряд свечей всегда стоит перед непропорциональными картинами аляповатой расцветки, какой-нибудь пышной штуковиной с нелепым, кое-как прилепленным венцом, похожим на бумажный колпак из коробки с рождественским печеньем. Пилигримы всегда воздают почести китчу.
Магда увидела статью о плачущей Мадонне. Она нашла небрежно брошенную газету, и фотография привлекла ее внимание. Я видел, как она подняла газету, умостилась, точно кошка, на диване и медленно, вдумчиво прочла статью. От детского усердия розовый кончик ее языка высунулся наружу. Магда вообще похожа на ребенка. Она ведет себя, как дитя, по чьей-то мерзкой прихоти наряженное взрослой женщиной.
— Ты это видел? — спросила она, дочитав до конца.
— Ой, очередная ерунда, — сказал я. — Капля религиозных суеверий и море коммерческой эксплуатации.
Мое равнодушие, кажется, разозлило ее.
— Мы едем туда, — решила Магда. «Мы», включая, значит, меня. Неопределенное настоящее время. — Мы едем туда, и я молюсь за тебя. И Миладу.
Когда о тебе молятся, а не проклинают тебя, это заслуживает написания целого романа. И когда твое имя упоминают вместе с именем невинного ребенка — это тоже достойный сюжет для романа.
