Не добавляла радости и мысль о предстоящем задании.
По большому счету, разоблачить Ярмолюка Надин очень даже хотелось. Неплохо было бы и ЦК наказать. И по террору нанести удар. Это для сопливых дилетантов член ЦК, партия, Боевая Организация — понятия святые и светлые. А для нее, познавшей истинную цену и людям этим, и их делам, все давно ни почем. Для нее Генрих Ярмолюк — не кумир, а один из бывших любовников и сутенер. ЦК — не обитель честнот, а свора говорунов и лентяев. Террору и вовсе приличных определений не достало. Все эсеровское движение заслужило хорошего пинка. Тем не менее, переходить в разряд врагов партии не хотелось.
Паша сказал:
— Сделай, как они велят, плюнь и забудь. Мы в капкане, они диктуют правила, другого выхода нет.
«Выхода нет» — в устах Павла звучало, как приговор. Особенно удручало промелькнувшее ненароком «мы». Видимо, Пашу тоже его взяли в оборот.
Надин собиралась на встречу, успокаивала себя, приговаривала: сделаю, плюну, забуду. Если выкручусь, конечно, следовало добавить. От мысли о предстоящем сердце ныло от тоски.
Предположение Пети Травкина о наличии в партии человека, наделенного невероятной силой внушения, имело серьезное основание. Надин знала людей, которые после общения с Ярмолюком менялись самым радикальным образом. Словно по мановению волшебной палочки после получасовой беседы думающие, ищущие ребята превращались в фанатиков, помышляющих только о жертвенности и подвиге, и почитали Генриха, как Бога. Саму Надин не миновала чаша сия.
После первого же свидания с маленьким, толстым, некрасивым и неопрятным Генрихом Надин потерла голову. Ярмолюк казался ей олицетворением женских грез и желаний. Она готова была целовать его ноги. Что и делала регулярно. А началось все так: они сидели за столом вчетвером, Надин, Артем Березин — тогдашний ее интимный приятель и Генрих с женой; обсуждали новости, ужинали. Яролюки Надин не нравились. Он — своей бесцеремонностью, она — рыбьим немым безучастием. И квартира Ярмолюков — мало вкуса, много дорогих вещей — не нравилась Надин. Даже угощение — вино, салат и мясо из ближайшего ресторана вызывали глухое неприятие. Потная же ладонь Генриха на колене Надин и вовсе была основанием для скандала. Но, комкая шелк юбки, ладонь ползла по бедру выше, выше, а Надин, удивляясь охватившей ее ленивой покорности, не предпринимала ничего. С тем же коровьим смирением она отдалась Ярмолюку в хозяйкой спальне, куда заскочила на минутку поправить прическу.
Генрих ввалился вслед, обнял, развернул к себе спиной, наклонил, поднял подол платья, сдернул панталоны. Несколько мгновений Надин ощущала отвращение, затем привычная бесчувственность и равнодушие поглотили все. Она знала слишком много мужчин, чтобы придавать эпизоду хоть какое-то значение.
— Ты кончила? — прозвучал в итоге праздный, любопытства ради, вопрос. Генрих оторвал взгляд от ширинки, которую старательно застегивал, и ухмыльнулся в глаза Надин. Вместо:
— Нет, конечно, — уж готового сорваться с губ, она ощутила вдруг теплую волну блаженства, затем острое как боль желание новой близости покорило ее. Желание походило на истошно алую, жадную и ненасытную тьму. Тьма завладела Надин зимой, накануне Рождества и не отпускала три месяца. Три месяца Надин считалась официальной подругой Генриха. Потом появилась полная блондинка из Львова.
Обычно после разрыва Генрих отправлял бывших пассий на очередную акцию, подальше от себя и спокойной Женевы. Надин — первая и единственная отказалась. Как — она, до сих пор не понимала.
— Я видел в тебе человека, — Генрих был категоричен. — революционера, а ты пиз… с ногами.
В ответ Надин залепила Ярмолюку пощечину, а вечером попыталась повеситься. Еще трижды Генрих уговаривал ее и оскорблял, и трижды она отказывалась и хотела покончить собой. Потом собралась в одночасье к Матвеевым — лечить измученную душу. Однако окончательное выздоровление подарил Надин Люборецкий.
— По какому праву Ярмолюк распоряжается чужими судьбами? — задал он простой вопрос. Ответа Надин не знала. Она чувствовала: Ярмолюк имеет право на ее жизнь и жизнь других людей, но кто дал ему это право — ответить не могла.
— Право не дают, право берут, — подсказал Прохор Львович.
Истина долго не укладывалась в сознании. Но вернувшись в Швейцарию, Надин наблюдала и обнаруживала все новые и новые подтверждения словам полковника. Всякий, кто оказывался рядом с Ярмолюком превращался в марионетку, послушное оружие, робота. Генрих словно обладал некой волшебной силой, позволяющей воздействовать на людей. Женщины бегали за ним бесстыдно и назойливо предлагая себя. Мужчины водили в рестораны и казино, оплачивали счета. Даже Центральный Комитет, и тот, находился под каблуком у Ярмолюка.
— Все будет хорошо, — сказал Павел. Он провел Надин к дому, где назначил встречу Ярмолюк, и, наверное, в сотый раз за сегодня спросил: — Мне точно нельзя с тобой? Я не буду мешать, тихонько посижу в коридоре…или на лестнице…
— Нет, я сама — Надин покачала головой и, шепнув: «С Богом», толкнула тяжелую дверь парадного.
— Наденька, душа моя, — Генрих встретил гостью радушно, раскрыл объятия. — Хороша. Как всегда хороша.
Надин улыбнулась в ответ.
— Спасибо на добром слове.
— Коньячку хочешь?
— Нет. Такие дела надо вершить на трезвую голову.
— Какие? Какие дела ты собираешься вершить?
— Люборецкий умер, — начала Надин. Официальных сообщений о смерти полковника не было. Однако, слухами земля полнится. Генрих был в курсе событий и лишь деланно удивился:
— Да?
— Прохор Львович просил показать тебе эту папку.
— Что в ней?
— Копии твоих донесений охранке, платежные ведомости с твоей подписью и приказ заблокировать счета в российских банках.
Всю дорогу до Женевы Надин представляла, как Ярмолюк отреагирует на ее заявление. Оказалось — ни как. Полное лицо не дрогнуло, в глазах не мелькнула и тень растерянности. Только губы сжались в нитку и чуть напряглись скулы.
— Это не первая провокация, направленная против меня. Позволь, — Генрих протянул руку к бумагам. Чтение заняло несколько минут.
— Это не провокация, — возразила Надин.
— Ты уверена?
— Да и сумею убедить других.
— Зачем? — спросил Генрих.
— Меня вынуждают к этому.
— Кто?
— Коллеги Люборецкого.
— Их цель?
— Твое публичное признание в сотрудничестве с Охранным отделением, отставка и полный отказ от политической деятельности, — скороговоркой выдала Надин. — Если ты не подпишешь заявление добровольно, я вынуждена буду обратиться в ЦК. Если мое заявление проигнорируют, передам в газеты дневники Люборецкого и эту папку.
— Но тогда разразится скандал, партия будет дискредитирована. — Генрих сжал губы.
— Поэтому будет лучше, если ты проявишь благоразумие и не станешь позорить партию.
— Я — позор? Не смеши меня. Я — гордость партии! Но как ты могла ввязаться в это гнусное дело? Как превратилась в марионетку охранки?
Как? Ей не оставили выбора. Борис Михайлович Лаубе позаботился обо всем. «Жалко, если ваша племянница нечаянно погибнет, — сказал он. — Молодость так беспечна и легкомысленна?»
— Случилось то, что случилось. Ввязалась. Превратилась. Что с того? Разговор сейчас не обо мне.
В глазах Генриха мелькнуло сочувствие.
— Понимаю. Ты сопротивлялась, как могла, но они взяли тебя за горло. Скажи, а почему ты не покончила собой? Почему предпочла предательство?!
Надин удивилась: мысль о самоубийстве не приходила ей в голову. А, действительно, почему она не наложила на себя руки? В ее положении было бы логичнее умереть. Не пришлось бы терпеть эту муку.
— Ты забыл, что в случае моей смерти дневники Люборецкого тот час будут обнародованы?
— Но компромат на меня остался бы у охранки. Я знаю своих товарищей по партии. Никто бы не рискнул прийти ко мне и требовать отставки. Да я бы никого и слушать не стал. Пустил бы пулю в лоб, Иуде. И дело с концом!
— Убей меня, но этим ты не поможешь себе.
— Что ты сказала?!
— То, что слышал. Убей меня, этим ты не поможешь себе, — запальчиво выдала Надин и почувствовала, как от страха — Генриху ничего не стоило сейчас выстрелить — в сердце вонзилась острая, как булавка, боль.
— Что ты заладила одно и то же? Или ты по-настоящему хочешь, чтобы я тебя убил? — хмыкнул Генрих и опустил правую руку в карман сюртука. где обычно носил оружие.
— Да, пошел ты. Я тебе и в третий раз повторю: убей меня, этим ты не поможешь себе!
Боль из сердца перекочевала в висок и той же булавкой, но уже раскаленной, стала нанизывать на себя кровеносные сосуды.
Стараясь не обращать внимание на неприятные ощущения, Надин сказала:
— Ты проиграл и должен признать свое поражение».
