– Я в гостинице «Киев».
Через час в дверь номера постучали. На пороге стоял бородатый сбитенщик в поддевке, в смазных сапогах, в руках – суконный картуз. Это был Скоморохов.
… Потом было 25 октября, все провалилось в ад окончательно. В Петрограде начались аресты, потом новое правительство – Совет народных комиссаров – переехало в Москву, еврейский студент Канегиссер стрелял в еврейского председателя петроградской чека Урицкого. Начался красный террор.
Новосильцева каждый день торопила Скоморохова с отъездом в Швейцарию, пока еще оставалась возможность, и большевики не закрыли границу окончательно. Но он отвечал, что его держит чрезвычайно важное дело, связанное с семьей бывшего царя, которая уже полгода как пребывала в Тобольске, куда ее выслал Керенский.
– Уж не вздумал ли ты освобождать Романова?
– Пока не спрашивай, моя дорогая чаечка. Пока не хочу взваливать на тебя груз лишних сведений. Хочу, чтоб он не давил тебе на душу.
– Как же ты без меня? Ты ведь намереваешься ехать – без меня собираешься?
– Кто тебе сказал, Дуняша? – удивился он.
– Ну, кто же мне скажет! – воскликнула в отчаянии Новосильцева. – Я же здесь совсем одна, я везде одна, даже имени своего у меня нет!.. Я просто чувствую и не ошибаюсь, что тебе надо ехать, что ты хочешь этого, но не готов. И не знаешь, как быть со мной и что со мной делать…
– Милая, – привлек ее к себе Скоморохов. – Еще немного терпения. Скоро мы будем свободны. Может, и Россия тоже…
– Она умирает, – возразила Новосильцева.
– Но и умирающий больной способен спастись, если получит сильное лекарство.
– А если его уже поздно лечить? – грустно спросила она. – Если у больного не осталось шансов?
– Шансы есть всегда, – с нажимом произнес Скоморохов. – Почти всегда, – уточнил он.
Помолчав немного, он сказал:
– Вот что, Дуня. Запомни фамилию – Стоянович. Я не знаю, как именуется сейчас этот человек и где он сейчас, на кого служит. Скорее всего, на большевиков. Я жду его, он должен выйти на связь. Это единственный человек из нашей с тобой бывшей службы, которому я еще осенью сказал о тебе. Кроме того, он мой друг. Если со мной что-нибудь случится, он найдет тебя. Или ты его. Да, – хлопнул он себя по лбу. – Странно, только сейчас вспомнил – память, что ли слабеет от отсутствия шустовского коньяка и белужьей икры? – усмехнулся Скоморохов. – Буквально за неделю до февральского переворота ты была произведена в офицеры – первый случай после кавалерист-девицы Дуровой. «Офицер Генерального штаба поручик Чайка, личный секретный агент полковника Скоморохова». Вот как это звучало бы вчера, а сегодня никак не звучит.
– Зачем мне, Саша?.. Это вы, мужчины, любите играть в эмалевые побрякушки, в оружие. Аксельбанты, эполеты, кресты, пистолеты… Смешной ты человек. Я думала, ты меня знаешь лучше.
– Я знаю тебя лучше. Офицерский чин – это же не от меня, это же государство, Родина…
– Оставь. Не хочу даже слышать. Нет государства и нет Родины. Мы хорошо работали, а ее не сохранили, не спасли, не помогли. Значит, такова определена судьба. Простояла Россия тысячу лет без малого, наверное, хватит. В тринадцатом году казалось[61], что она еще тысячу простоит, а видишь, каких-то пять лет – и мы на обломках. Нет, она уже никогда не поднимется, из обломков корабль не построить.
Они сидели в маленькой комнатушке загородного дома, чьей-то «бывшей» дачи, глядели на огонь в печурке, куда бывший полковник Скоморохов подбрасывал книги из хозяйской библиотеки.
В Петрограде был голод. Но ужин у них сегодня был лукуллов: сухая вобла на двоих и кипяток с горстью грязного сахара-песка, который Скоморохов обнаружил под буфетом на кухне: видно, кухарка хозяев была неряхой. Но ни одна ночь не была для Новосильцевой такой счастливой, как эта.
На следующий день Скоморохов, вернувшись из Петрограда, сообщил, что наконец-то получил долгожданную явку в трактире с нумерами на Тамбовской, рядом с Народным домом графини Паниной. Они пошли вдвоем, рассчитывая, что двое мещан, бедно одетых, по виду муж и жена, не вызовут у патрулей и чекистов подозрений. От голода их обоих пошатывало.
– Только бы ветер не поднялся – унесет! – с трудом улыбнулся Скоморохов.
– Тебя одного – да. Нас двоих – никогда. Никогда – пока мы вместе.
Трамваи не ходили, об извозчике нечего было и думать, а путь предстоял не ближний – из Озерков. К вечеру они пришли. В промерзшем трактирном номере завернулись в рваное одеяло и стали ждать.
Внизу забренчал расстроенный рояль, кто-то попытался сыграть мелодию самого развратного танца эпохи – «Танго цветов».
В притоне много вина.
Там пьют бокалы до дна.
Там тихо веет печаль,
Звенит разбитый рояль…
Потом музыка внезапно оборвалась, и пианист заорал, аккомпанируя себе одной басовой клавишей:
А девочка Надя,
А что тебе надо?
Ничего не надо,
Кроме шоколада!
Раньше был я вором,
Звали меня Мишка,
А теперь я комиссар…
С пушечным грохотом слетела с петель дверь, выбитая снаружи одним сильным ударом, и свалилась на пол. В комнату ворвались трое вооруженных, в черной коже, с маузерами в руках:
– Бросай оружие, контра! Стреляю! – крикнул самый рослый из них.
– Чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией, бандитизмом и саботажем, – спокойно сообщил главный, показав издали какую-то бумажку с чернильным штемпелем. – Полковник Скоморохов, вы арестованы. А вы кто, гражданка? Документы!
– Случайная знакомая, – торопливо ответил Скоморохов, – шлюха с Лиговки, я ее только что оттуда привел.
Чекист пристально посмотрел Евдокии в лицо. Скоморохов одним рывком вскочил с кровати и толкнул Новосильцеву к окну. Она едва не упала – и не упала потому, что боялась не подняться. Последнее, что ей врезалось в память и осталось на всю жизнь, – безоружный Скоморохов бросается, раскинув руки, навстречу чекистам и те открывают огонь. Чекист бегло стреляет из маузера в голову Скоморохову, по комнате разлетаются окровавленные клочья.
Евдокия вышибла локтем оконное стекло и прыгнула с третьего этажа в сугробы слежавшегося грязного снега. Проходным двором ускользнула на Бронницкую, откуда переулками на Загородный, потом на Забалканский проспект. До утра она пряталась от патрулей в каком-то узком, словно шкаф, дворе. А когда рассвело, добралась до Сенной площади, где уговорила какую-то мещанку сдать ей за две золотых «николаевки» угол на неделю.
Новосильцева пролежала в постели двое суток, без еды и почти без сна, только изредка вставая, чтобы попить воды в ванной. На кухне воды не было, замерзли трубы. Но в ванной, в водогрейной колонке она еще оставалась. Никто Евдокию не беспокоил. Квартирная хозяйка со странной фамилией Отползант как получила деньги, так и скрылась неведомо куда.
На третий день, проснувшись от стужи в квартире, Новосильцева почувствовала себя лучше. Чувство голода пропало, вместо него пришла легкая бодрость. Она уже хотела встать, как услышала скрип замка входной двери: в квартиру вошли явно несколько человек. Ее чувства из-за трехдневного голода обострились, и через свою полуоткрытую дверь она услышала шепот Отползант:
– Она здесь. Еще спит, буржуйка недорезанная.
«За мной», – догадалась Новосильцева. Она даже не успела встать с постели. Четверо чекистов ворвались в комнату и уже выламывали ей руки.
– Гражданка Свиридова! – сказал один из них. – Или, может, не гражданка, а госпожа? Следуйте за нами, вы арестованы.
– Ордер? – равнодушно спросила она.
– Смотрите, грамотная! – удивился чекист. Он поднес к ее глазам бумажку с плохо читаемым машинописным текстом, бледным штемпелем и размашистой подписью: «комиссар В. В. Яковлев».
Ей разрешили одеться, причем никто из них даже и не подумал выйти из комнаты или хотя бы отвернуться. Мало того: напряженно держали под прицелом четырех стволов.
Вышли во двор. У ворот ждал извозчик в коляске на резиновом ходу.
– На Гороховую! – крикнул главный чекист, лошадь рванулась с места в карьер.
«Значит, в чека. Что ж, посмотрим, как у них там расстреливают», – равнодушно подумала она. Смерти она не боялась уже очень давно.
Лихач остановился на углу Гороховой и Адмиралтейского проспекта. Чекисты, крепко держа Новосильцеву за локти с обеих сторон, поднялись вместе с ней на третий этаж по крутой лестнице черного хода, где на каждой площадке стояли вооруженные матросы или солдаты.
По узкому коридору – двоим едва разминуться – провели арестованную к дальней двери, по обеим сторонам которой стояла охрана, тоже матрос и солдат. Главный конвойный вошел первым, и она услышала, как он докладывает:
– Товарищ комиссар, арестованная Мария Свиридова доставлена!
– Введите! – приказал глубокий мужской бас.
Ее ввели в комнату, где за большим столом, покрытым черной кожей, сидел офицер в полевом кителе без погон и двумя портупеями параллельно вдоль плеч, как у белых офицеров, а не крест-накрест, как нынче носят красные командиры. «Как написали бы в романах, лицо палача не было лишено приятности, – отметила Новосильцева. – Интересно, он сам будет меня расстреливать или поручит матросам?»
