«Икона Утоли Мои Печали»: утоляетъ жестокiя раны и правитъ сердца человеческiя»
И здесь Фандорин совершил бестактность. Испортил хорошую беседу.
– А что бы вы, отче, сделали с … существом, замучившим игуменью, если бы оно попало к вам в руки? – спросил он, глядя с болезненным интересом в посуровевшее лицо батюшки.
Тот потемнел еще больше. Сжал вожжи в больших, сильных руках.
– Нельзя такой твари по земле ходить. Но вы со мною, сын мой, про такое не говорите. Грех это.
Отвернулся, и дальше поехали молча.
Хороший был в селе Шишковском поп. Фандорину очень понравился.
* * *
– Увидали, как крест наперсный сверкает. Все встречать вышли, – сказал батюшка, показывая вперед и вверх.
Фандорин, сидевший на веслах, спиной к Парусу, обернулся.
На краю скалы чернели четыре фигуры: одна в остроконечном куколе, три в платках и скуфьях. Плетеная корзина, немного покачиваясь, ползла по тросам вниз.
Вблизи «лифт» оказался очень похож на гондолу воздушного шара. Отец Валерий с кряхтением вылез из лодки на причал. Открыл дверцу, перекрестился.
– Вот придумали… Каждый раз поднимаюсь – глаза закрываю. Ужас как высоты боюсь… Нет, рычаг сам покручу. Тут навык нужен.
Засучив рукава рясы и действительно зажмурившись, благочинный взялся за рукоятку. Корзина стала быстро, на удивление легко подниматься.
Фандорин потратил эти полторы или две минуты на то, чтобы осмотреть больницу сверху, в бинокль.
Сергей Тихонович, не поместившийся в маленькую лодку (да его никто и не приглашал), так и торчал на пристани. В сильных окулярах было отчетливо видно бледное, напряженное лицо, синие круги под глазами. Титулярный советник сам предъявил вернувшемуся из села Фандорину коробочку: пузырек остался нетронутым.
Эраст Петрович навел бинокль на докторский флигель. Занавеска на одном из окон была отодвинута.
Смотрит…
После вчерашней сцены Аннушкина (так сказал титулярный советник) сидела у себя, во двор не выходила.
Что в морге?
Ольшевский тоже наблюдает – в маленьком окошке светлело круглое пятно.
Еще одного обитателя сих пустынных берегов, самого интересного из всех, увидеть Фандорин не рассчитывал. Однако и Шугай, конечно же, сидел сейчас где-нибудь в зарослях и не сводил глаз с ползущей вверх корзины.
Итак, все действующие лица в сборе. Включая убийцу.
Пора было переключиться на островитянок.
Одна из них, высокая сухая монахиня в куколе – та, что ночью спала в гробу, – с поклоном открыла дверцу гондолы.
– Пожалуйте, святый отче, осветите милостью! Уж как ждали вас, как ждали! Наконец сподобил Господь!
Сказано это было с почтением, но в то же время и с явственным упреком. Черница склонилась под благословение, поцеловала руку – и тут же, еще не разогнувшись, стрельнула острым глазом на Фандорина.
– А этот как же? Ведь мужчина!
– Ныне можно, – коротко ответил благочинный и слегка толкнул иеромонахиню в лоб: отойди, дай другим.
Второй подошла девушка, которую Эраст Петрович видел бродящей по саду. Но светлые волосы были спрятаны под черный плат, черной была и одежда. Опущенные книзу глаза ни на кого не смотрели.
– Июшка, робкая душа, – сказал поп, не только благословив монашку, но и погладив ее по голове.
Следом сунулась умственно отсталая, стараясь делать всё точь-в-точь так же, как Ия и Еввула: и поклонилась, и перекрестилась, и звонко чмокнула батюшке руку.
– Ну-ну, Маняша. Как твоя кукла поживает? – Отец Валерий кивнул на куклу, которую девочка держала под мышкой.
– Шпит, – картаво ответила девочка. – Вшё шпит и шпит.
Священник потрепал ненормальную по толстой щеке, сунул ей пряник и сам подошел к последней монахине – той самой Бабе Яге, что ночью, в кромешной тьме, вязала у окна.
– Здравствуй, Вевея. Всё не прибирает Господь? – спросил поп шутливо. – На вот, на, не нагибайся. – И протянул руку прямо к старухиным губам.
Да она слепая, сказал себе Эраст Петрович, заметив, что глаза у ведьмы странно мутны и неподвижны.
– Дождешься от Него, – так же легко откликнулась Вевея. – Держит для какой-то надобности. Мне ведь через год сто лет будет, коли доживу. Приедешь поздравить?
Иеромонахиня при этом вопросе почему-то подалась вперед, впившись в благочинного взглядом.
Тот с улыбкой смотрел на старуху.
– Поздравлю, как не поздравить.
Тогда Еввула нетерпеливо спросила:
– Стало быть, есть от владыки благословение? Быть нашей обители?
А, вот она о чем беспокоится, понял Фандорин. По дороге отец Валерий рассказал ему, как губернский архиерей решил поступить с монастырем.
– Получил я о вас письмо от его преосвященства, – кивнул благочинный. – Сейчас пойду в часовню, помолюсь за упокой матушки Февроньи. Потом и вас позову, в колокол ударю. Тогда всё узнаете. Пока же поговорите вот с господином Фандориным. Он прислан властью, страшное наше несчастье расследовать. Всю правду ему отвечайте, как если бы я сам вас для исповеди спрашивал.
И пошел по аллее туда, где над кустами поднималась башенка часовни.
С тревогой провожая священника взглядом, иеромонахиня спросила Эраста Петровича:
– Со всеми сразу говорить будете или по отдельности?
– По отдельности. И, если не в-возражаете, начну с вас.
Еввула строго велела остальным:
– По кельям своим ступайте. Ждите. Как отец Валерий ударит в колокол, быстро все в часовню. Ясно?
* * *
При свете дня Эраст Петрович смог рассмотреть келью с гробом в деталях. Оказалось, что скорбное ложе не лишено определенных удобств: внутри матрас и подушки, а доски обтянуты мягким войлоком. Одна стена комнаты была сплошь увешана иконами и иконками, на другой – царь с царицей и множество бородатых архиереев, старцев, священников.
– Нет ли у вас карточки …покойной?
Фандорин не без труда выговорил вслух тягостное слово. Ему очень хотелось посмотреть, какою она стала семнадцать лет спустя.
– На что мне? И так по все дни виделись, – сухо молвила монахиня, механически крестясь на иконы в какой-то, видимо, строго определенной последовательности. – А и откуда у нас тут фотографы? Вы спрашивайте, что по службе вашей положено. Коли знаю – скажу.
Первое, что не давало Эрасту Петровичу покоя, не имело прямого касательства к расследованию.
– Проходя по дорожке, я заметил в дальнем углу запертую к-калитку. Что там?
– Игумений Угол. Никто кроме матери настоятельницы заходить не может. Так по уставу. Когда владыка меня поставит, я его по-своему устрою. Всю гадость вычищу. Знаете, что Февронья там устроила? Тьфу! И рассказать-то срам.
– Что же?
– Странная она была. Не то чтоб с придурью, но иногда находила на нее блажь. Я ей и в глаза указывала, душой не кривила. Прошлой весной нашли мы выводок змеенышей. Видно, гадюка с берега заплыла, родила, да и бросила. Хотела я гаденышей передавить. Что с ними еще делать? А Февронья не дала. Грех, мол, монахиням малых деток умерщвлять. Каково? – Еввула сплюнула, перекрестила узкогубый рот. – Разместила их у себя в Игуменьем Углу, за оградой. Это надо ж такое! Из молельного места гнездо аспидов устроить! Кормила их каждый вечер, молоко носила. И не трогали они ее. Пускай теперь с голоду издохнут, а то и спуститься туда боязно, прости Господи.
– А замок на калитке п-почему?
– Глазастый вы, сударь, – удивилась иеромонахиня. – И замок издали увидали. Это чтобы Манефа малахольная не сунулась.
– Манефа – это монашка, которую отец Валерий назвал Маняшей? Такая… с маленькими глазами? – деликатно уточнил Эраст Петрович.
– Какая она монашка? – Еввула смотрела сердито. – Не хватало еще идиоток в инокини постригать!
– Ну хорошо, послушница.
– И не послушница! Это Ия послушница, а Манефа – трудница и послушницей никогда не станет. Февронья, всякому непотребству потатчица, дозволила дурочке по-монашески облачаться, чтоб не плакала. Ничего, вот отец благочинный меня ныне в игуменьи поставит, я порядок тут наведу, с Божьей помощью.
