— Здесь? — ужаснулся Прошин. — В вист со старичками?
— Чем плох вист?
— Тю! Вист! Кровь шевелить нечем.
— А мне и не надо ее шевелить.
— Вам что, в любви везет?
Мурин не ответил.
— Завидую, — признался Прошин. — Ну что ж. Каждому своя судьба. Бывайте, ротмистр.
— Счастливо, корнет.
Прошин ловко сбежал вниз. Лакеи вскочили, спрятали карты. Один побежал в гардеробную, где сваливали верхнее платье, за шинелью господина корнета. Прошин не стал дожидаться в вестибюле, все уже было сказано, торчать под взглядом Мурина ему не хотелось. Хлопнула дверь, впустив запах осени: печного дыма и дождя.
Мурин отошел в полумрак анфилады.
Шторы напоминали взбитое суфле. Свечи здесь еле горели. Окна выходили на реку. На паркете лежали лунные прямоугольники. Нинины глаза блестели. Сердце у Мурина забилось где-то в горле.
— Графиня Вера и остальные думают, что вы уехали, — торопливо заговорила она по-французски. — Все пошли к столам.
— Но вы ведь были уверены, что я не уехал.
Он шагнул к ней. Она отстранилась:
— Я сказала, что мне надо поправить ленты.
Мурин попробовал шуткой скрасить нежность:
— Все ленты обещаю вернуть на место.
Нинино лицо, которое Мурин знал таким подвижным и прелестным, стало каким-то плоским, кожа в темноте казалась бумажной. Он почуял холодок под ложечкой.
— Я решила, что лучше скажу вам все сама. Чем писать.
— Вы за этим мне прислали записку? — Мурин постарался говорить равнодушно и насмешливо, но услышал свой голос: не получилось.
Приподнялись и опустились банты и розы, приколотые на ее плечах.
— Я не обязана вести себя последовательно.
— О нет. Мне вы ничего не обязаны.
«Молчи, о, дурак же!» — спохватился.
— Рада, что вы тоже так это видите, — сухо подтвердила Нина. — Потому что мне не хотелось бы, чтобы вы меня теперь шантажировали своими ранениями и подвигами и требовали жалости взамен любви, которую я не могу вам дать.
Мурин смотрел на нее во все глаза.
Он был поражен до глубины души.
— Вы за этим мне прислали записку? — тупо повторил.
— Я хотела, чтобы между нами было все ясно.
Мурин повернулся. Он дорого бы дал, чтобы уйти решительным размашистым шагом. Всей спиной выражая равнодушие и неуязвимость. Но ковылял прочь, как краб. Спасибо хоть, не упал.
Лакей распахнул дверь перед ним, крича другому: «Плащ господина ротмистра».
Прошин уже подбирал шинель, чтобы нырнуть в карету.
— Прошин! — окликнул Мурин с крыльца. — Стойте. Я с вами.
Тот просиял.
— Передумали? Что так? А и не говорите. Какая мне разница. Я рад. Едем, Мурин. Едем. Не везет в любви — повезет в картах!
На плечи Мурину опустился плащ. Мурин обернулся, чтобы благодарно посмотреть в лицо тому, кто помог. Лакей не отвел взгляд, кивнул.
…Нина стояла в полумраке, глотая слезы прежде, чем они выкатывались из глаз. Ей надо было прийти в себя, чтобы вернуться на всеобщее обозрение.
— Меня всегда поражало, — тихо просвистел у нее над ухом, заставив вздрогнуть, голос Ипполита Мурина, — как это прекрасный пол умеет найти те единственные слова, чтобы наповал. Вы были на высоте! Идемте к гостям, милочка. Графине Вере не хватает за столом пары для виста.
— Что-то, Мурин, вы молчаливы! — заметил Прошин. Сам он трещал без умолку: движение на мостовой занимало его, взгляд конногвардейского корнета даже в темноте и на скаку определял стати и недостатки:
— Вот это лошадка… гляньте, экий гигант: сразу видно — ганноверский жеребец, — без умолку комментировал Прошин. — Хороша, только тяжеловата, и бабки бы подлиннее… Гляньте! Ничего. Бока крутоваты, а так я бы взял… А этот наш, орловский, так и машет, так и машет, а? Неплох… Ух ты! Господи, ну и рыло, а экипаж — игрушечка, в таком бы актрисулю катать, а не эту мымру.
Мимо проносились лихачи, запряженные орловскими рысаками под синей сеткой. Тарахтели мужицкие телеги. Пролетали дорогие коляски. Попадались и рыдваны, зато с лакеями на задках: видно, внутри какая-то знатная старуха или подагрик-сенатор. Вокруг фонарей дрожали ореолы. По стенам домов ходили длинные тени прохожих. Изо рта Прошина вырывались фразы в облачках хмельного пара:
— Вот что, Мурин. А вы правы. Не буду я сегодня играть. Придержу удачу. Я, между прочим, обладаю силой воли. Когда дело важное. Тысячное! Эдакий куш! Тут ведь жизнь враз переменить можно. Тут я кремень. Запросто могу остановиться. В любой момент. Если захочу. И вот захотел! В руки эту дрянь больше не возьму, картишки-то. Все, стоп.
«Да уж», — подумал Мурин. Он видал таких не раз. Они бросают карты сегодня и навсегда, а назавтра — опять проигрались в пух и прах. Они начинают пить и просыпаются под столом. Начинают пререкаться — а затем валятся на землю с простреленной на дуэли грудью.
Но ответил:
— Уверен, у вас все получится наилучшим образом.
Прошин энергично кивнул.
— Тут вы правы, Мурин. Вы очень умны. Я как только вас увидел, понял: вот голова. А они идиоты. Дурачье. Плевать на них! Они только зенки закатывать умеют. Думают, надо мной смеяться можно. Пренебрегать. Думают, я трепло… А, Мурин?
— Уверен, вы не из таких.
Мурин изо всех сил пытался вспомнить, что сказала Нина, эти ее ужасные слова, одно за другим. Ему не верилось, что она это сказала. Ему начало казаться, что он как-то невнимательно слушал. А что? От волнения. Не уловил какой-нибудь причастный оборот или придаточное предложение, какую-нибудь игру предлогов и падежей, которая роковым образом меняла весь смысл фразы — на тот, который Мурину нравился больше.
— Да ты глаза разуй! — вдруг завопил Прошин, и даже привстал под полостью, грозя кулаком. — Ты смотри, он же, сукин сын, нас подрезал!
Хлопнул по спине кучера:
— А ну, гони. Вон тот. Догони. Трахнем ему в бочину. Чтобы знал в другой раз.
— Так уж приехали, — заметил Мурин.
Катавасов снимал дом у съезда на Фонтанку, почти у самого моста. Кучер стал замедлять ход.
— Гони ты! Что рот разинул! — взвился Прошин, глаза его были устремлены на удалявшийся задок экипажа, брызгала слюна. — Уйдет же, гад, уйдет!
И набросился на бедного кучера с кулаками:
— Оглох ты, что ли?
Тот едва успел выставить локти, закрыл голову.
— Прошин! Прошин! Вы что? Сядьте! — Мурин крепко дернул его за полу, так что Прошин опрокинулся на сиденье.
Лицо у него стало растерянным, точно он вынырнул из воды или только что проснулся.
Провести вечер в компании с Прошиным, его переменами настроения и вспышками гнева больше не казалось Мурину привлекательной идеей.
— Прекратите. В своем уме? Вы что? Приехали. Вот уж дом Катавасова.
Прошин заморгал, точно проснувшись. Подтянул край шинели.
— А, — сказал, — в самом деле.
Не отворяя дверцы, он одним движением перекинул ноги и выпрыгнул, притопнув, на тротуар. К нему тут же подскочил лакей. На бегу протянул руки к шинели:
— Пожалуйте и шляпу, господин офицер.
— Что ж сегодня? Игра большая?
— Весь Петербург. Граф Курский здесь. И князь Свистоплюев, и Мадаев, и Лоренц, все здесь.
— Ты смотри! И Курский уж здесь!
— У нас господам — и военным, и штатским — как медом намазано, всем благоугодно испытать фортуну, — в самом голосе лакея была сладость.
В дверях Прошин задержался:
— Что, Мурин, идемте. Или корни пустили? — весело поторопил.
— Вот что, корнет. Я передумал.
— Как?
— Поеду к девкам.
— А, — одобрил Прошин без вопросов. — Фортуне предпочли Амура, что ж.
— В другой раз.
— В другой раз.
Прошин кивнул кучеру:
— Отвези господина Мурина, куда он прикажет.
Подмигнул.
Прошин вбежал в двери. Лакей скрылся следом. В столь поздний час прохожих здесь не было. Кучер обернулся к ездоку:
— На Васильевский? В Коломну? К цыганам?
Ему улыбалось отвезти незнакомого барина кутить: ночи в Питере длинные — наверняка хорошо даст на водку. Но барин только вздохнул:
