— Если не возражаете.
— Не возражаю. Только подальше от этого заведения, — кивнул Ильичев в сторону управления.
— Боитесь слежки?
— Так же, как и вы.
Они пересекли улицу, завернули за угол и вскоре оказались на Приморском бульваре.
Нашли незанятую скамейку. Сергей Сергеевич достал из кармана кисет с табаком, набил трубку, с удовольствием принялся раскуривать ее.
— Я не до конца все понимаю, — произнес банкир. — Точнее, ничего не понимаю. Что все это значит? Почему полиция? Почему допрос?.. Вы можете мне объяснить?
— Вам все объяснили в управлении.
— Не объяснили. Эта барышня, ее мать… отец. Кто они?
Ильичев раскурил трубку, посмотрел на банкира:
— Вам непременно хочется знать?
— Непременно. Я чувствую себя в дураках.
— Я бы вам не советовал слишком погружаться в эту историю.
— Они меня обманули?
— Никто никого не обманывал. Они живут так. По-другому не могут.
— Кто же они?
Старпом с усмешкой покосился на собеседника.
— Ну хорошо, — вздохнул он. — Только учтите, все услышанное может дурно сказаться на моей судьбе. Да и на вашей тоже. — Сергей Сергеевич сделал глубокую затяжку, выпустил дым. — Мать вашей возлюбленной — беглая каторжанка. Известная аферистка Сонька Золотая Ручка.
Банкир нахмурился.
— Как ее зовут? — переспросил.
— Сонька Золотая Ручка. Аферистка.
— Черт… — выругался Крук. — Та самая, знаменитая?
— Та самая.
— А господин?
— Господин — отец вашей девушки. Также беглый.
— Они разве нелегально находились на пароходе? — удивлялся окончательно сбитый с толку банкир.
— Деньги. Все решают деньги. И связи… Вы лучше меня это знаете.
— Ангелина тоже каторжанка?
— А как может быть по-другому?.. Семья.
Крук медленно откинулся на спинку скамейки, вытер вспотевший лоб.
— Но почему вы меня не предупредили?
— Вас бы это остановило? — усмехнулся Сергей Сергеевич.
— На тот момент, пожалуй, вряд ли, — согласился банкир. — Девушка просто восхитительна.
— За красоту и молодость надо платить.
— Я заплатил. Но, похоже, дешево отделался.
— Еще не вечер, Юрий Петрович. Может случиться так, что придется еще раскошелиться. И не однажды.
Старший помощник хотел было встать и уйти, банкир задержал его.
— Они могли погибнуть? — жадно спрашивал Крук.
— Не думаю. Слишком опытный народ.
— Но ведь исчезли!
— На пароходе есть шлюпки. А на шлюпке вполне реально добраться до берега.
— По-вашему, где беглые могут быть теперь?
— Броситесь искать?
— Девушка обманула меня. Бессовестно, цинично. Они могут оказаться в Одессе?
— Не исключено.
— А полиция?
— Что — полиция?.. Полиция ловит, они убегают. Тут уж кто кого.
Банкир помолчал, жестко произнес:
— Вы ведь не все сказали мне!.. Не всю правду. Вы знаете больше!
— Есть, сударь, такое правило: больше правды, больше проблем, — ответил старший помощник, кивнул Круку и зашагал прочь.
Глава одиннадцатая
Суд и дело
Нарты скользили по мокрому мху легко и мягко. Собаки неслись с охотой, азартом. Николай то бежал рядом с нартами, то с ходу запрыгивал на них, озорно оглядывался на сидевшего сзади поручика, улыбался беззубым ртом.
— Холошо, однако, нацальник!.. Собацки бегут, солныско греет, погоня не успевает… Холосо!
Гончаров щурился от неяркого, низкого солнца, улыбался, курил, пряча папиросу в рукаве, затем вдруг выпрыгивал из нарт, поправлял на плече винтовку, бежал рядом, вскидывал вверх руку, издавал радостный, рвущийся из груди гортанный возглас.
Этот двор на Молдаванке ничем особым не отличался от других таких же дворов — развешенное на веревках белье, занятые бесконечными разговорами тетки на лавках, ленивые от жары и несвежей жратвы собаки, отчаянная ругань с битьем посуды в одной из тесных квартир.
Яшка Иловайский, известный в городе делатель паспортов и прочей документации, сидел в своей захламленной комнатушке, смотрел на Соньку из-под круглых очков близоруко и насмешливо.
— Что с вами, мадам? Вы находитесь в таком шикарном прикиде и при этом стараетесь пересчитать копейки в моем дырявом кармане?
Воровка, одетая в добротный серый костюм, тоже внимательно, с интересом изучала Яшку.
— Не такой уж он и дырявый, Яша.
— Ой, мадам!.. Зачем вы делаете мою голову беременной! Я с вами разговариваю как с серьезной дамой, а вы строите из меня полного идиёта!
— Давай к делу, Яша.
— Замечание верное, хоть уже и не свежее. Почти как у нас на Привозе. — Яшка почесал в раздумье курчавые волосы, посмотрел снова на Соньку. — Значит, мадам хочет сделать сразу три пачпорта и сделать их так задешево, чтоб над Яшкой смеялся не только весь город, но и даже полиция?
— Если у меня не будет паспортов, у тебя не будет денег. Сколько Яша хочет?
— Яша хочет много. Но меньше, чем ты подумала, когда дыбала сюда… Три катьки, мадам.
— Две, Яша.
— Это мадам сказала последнее слово?
— Две с половиной.
— Мадам, только не надо тошнить мне на нервы!
— Это мое последнее слово, Яша.
— Последняя у попа жинка да у полицианта свисток! — Иловайский подумал, тяжело вздохнул, согласно опустил голову. — Знаете, мадам, что в городе после этого подумают за Яшу?.. В городе подумают, что он кинулся головой в навоз и при этом даже рук с карманов не повытягивал! — Одессит еще раз вздохнул и обреченно махнул. — Пишите, мадам, свои придуманные фамилии, но при этом не забывайте за Яшу. А Яша, чтоб вы знали, не только полная могила, но еще и рот у него зашитый самыми суровыми нитками.
— Когда приходить?
— Когда захотите. Сегодня вечером два будут уже сделаны, остальные завтра.
Сонька вышла из Яшкиной комнаты под внимательным взглядом сидевших, спустилась во двор, и одна из соседок не выдержала, громко крикнула:
— И вы верите этому биндюжнику Яшке? Он, мадам, сделает вам такие документы, что дальше нашего двора вы просто не выйдете! Полиция уже ловит вас, мадам! Лучше идите к Фиме через два дома, за него я скажу вам самые красивые слова!
Воровка засмеялась, отмахнулась:
— Красивые слова я скажу своему мужу.
Михелина ждала в пролетке как раз напротив выхода со двора. Сонька уселась рядом с ней, ткнула извозчика в спину:
— На Екатерининскую!
Тот стеганул лошадей, они лихо рванули с места и помчались с Молдаванки в сторону Дерибасовской, откуда было рукой подать до Екатерининской.
Одесса радовала запахом акаций, удивляла разношерстной, по-детски веселой, разноплеменной публикой — от греков и армян до хохлов и кацапов, — очаровывала разлапистыми каштанами, пугала кривыми улочками, очаровывала широкими бульварами, дурманила проблесками сквозь зелень бирюзового моря.
Сонька и Михелина подставляли лица под теплый воздух, пугались на резких поворотах, вскрикивали при спусках вниз, смеялись, поддерживали друг друга.
Извозчик понимал настроение женщин, оглядывался, улыбался, крутил кнутом, подгоняя лошадей и распугивая всякую живность по дороге, вплоть до зазевавшихся прохожих.
— А если Михель выйдет от зубного писаным красавчиком? — со смехом прокричала Михелина.
— Значит, влюблюсь по-новой! — улыбнулась мать.
— А вдруг он найдет помоложе и получше?
— Помоложе найдет, а вот получше — вряд ли!
— Я тоже так думаю!
Михелина обняла Соньку, прижалась к ней, от нежности даже закрыла глаза. Затем вдруг отпустила ее, серьезно произнесла:
— Сонь… Я только что подумала про Таббу.
— Я все время о ней думаю, — ответила мать.
Вскоре пролетка завернула на Екатерининскую, подкатила к небольшому особняку, на котором висела вывеска: «НАШИ ЗУБЫ — ВАШЕ ЛИЦО», остановилась.
Михель, одетый в черный дорогой костюм, стоял под вывеской и светился вставными серебряными зубами, как начищенный турецкий казан. Рядом с ним находился высокий худой господин с пейсами, смотревший на прибывших с печальной и снисходительной усмешкой.
Он подвел Михеля к пролетке, показал на него рукой:
— Вы видите это лицо?
— Конечно, — улыбнулась Сонька.
— Что вы можете за него сказать?
— Красиво. С трудом узнала.
— Мадам, — печально произнес зубник, — я сейчас верну вам деньги за свою работу и пойду к себе домой, чтобы лечь и сразу умереть.
— Мы вас обидели? — воскликнула Михелина.
— Нет, вы не обидели, барышня… Вы Зяму убили.
— Почему, Зяма?
— Мадемуазель… Как вы можете видеть лицо этого господина, если оно таки полностью исчезло за сиянием его новых зубов? Теперь вам не нужно покупать зеркало, вы просто глянете папе в рот и увидите себя такой, какой в жизни еще не видали!
