Сергеев так зашелся в смехе, что аж захрипел. Фонарь качнулся, вывернувшись вбок, осветил лицо полковника, и стало видно, что глаза у Владимира Ивановича удивленно выпучены, а сам он свешивается из дыры как-то слишком уж отчаянно, будто кто-то придавил его сверху ногой.
Зычный, уже однажды слышанный Николасом голос с сильным грузинским акцентом проревел:
– Coco – козел? Это ты козел, оперюга поганый!
* * *
– Зачем грубо говоришь, Гиви? – послышался другой голос, тоже с акцентом, но только совсем легким. – Ты теперь банковский работник, будешь начальником департамента. Нехорошо, дорогой, отвыкай.
Иосиф Гурамович Габуния, Большой Coco – собственной персоной, а с ним, надо полагать, бойцы его тайного «Эскадрона». Господи, каких еще сюрпризов следует ждать этой нескончаемой ночью?
– Иосиф Гурамович! – заизвивался Сергеев, тщетно пытаясь вывернуться. – Скажите ему, чтобы убрал ногу с моей спины. Я всё объясню! Тут сложная двойная игра с подставкой по резидентуре. Я провел многоходовую комбинацию, вышел на Седого, и теперь он у нас в кармане. Как раз сегодня собирался завершить операцию и обо всем, вам доложить. Результат блестящий. Теперь я знаю, в чем состоял…
Не умолкая ни на секунду, предприимчивый полковник, рукой с фонарем упиравшийся в край дыры, умудрился другую руку – с пистолетом – незаметно просунуть себе подмышку. Фандорин, наблюдавший за этим маневром снизу, хотел было крикнуть кавказцам, чтобы остереглись, но передумал. Пусть эти пауки сами разбираются, кто у них в банке под названием «Евродебет» сильней. Личные перспективы некоего магистра при любом исходе выглядели незавидными.
Владимир Иванович резко повернулся, просунув руку как можно дальше, вероятно, хотел проделать в свирепом Гиви вертикальное отверстие, но «эскадронец» и сам был не дурак. Сверху донесся громкий хлопок, и полковник, так и не успев нажать на спусковой крючок, полетел головой вниз. Труп сделал свечку, ударился о землю и, совершив нелепый кувырок, растянулся во весь рост.
Упал и фонарь, но не разбился и не погас. Однако магистра сейчас интересовал не столько источник света, сколько средство самообороны – в руке мертвого Владимира Ивановича чернел компактный, короткоствольный пистолет.
Фандорин сделал быстрое движение и тут же услышал сверху выразительное цоканье:
– Це-це-це. Нэ надо, да?
Получалось, что с самообороной ничего не выйдет – треклятый Гиви слишком хорошо знал свое ремесло. Делать было нечего и деваться некуда, Николас был заперт в пыльном склепе, где компанию ему составляли один древний скелет и три свежих покойника.
– Здравствуйте, Николай Александрович, – поздоровался с затравленным магистром невидимый Габуния. – Сколько у вас сегодня приключений. Раз уж вы там, внизу, давайте поглядим, из-за чего столько народу положили. Ужас какой – просто половецкое побоище. Ну, что там у вас за клад такой?
Что ж, подумал Николас, в конце концов не самый ужасный финал. Рановато, конечно, но это уж как на роду написано. Со стороны Большого Coco даже гуманно, что он дает приговоренному возможность удовлетворить перед смертью любопытство. Разве не для того рождается человек удовлетворить любопытство, узнать некую тайну и потом умереть?
Экклезиастическое философствование бедного магистра объяснялось тем, что он вдруг почувствовал себя смертельно усталым. В самом деле, сколько можно подвергать психику и нервную систему перепадам между обреченностью и надеждой? Готовился умереть от руки балагура Шурика – спасся. Думал, что примет смерть от вероломного полковника – опять пронесло. Пронесло, да не вынесло. Теперь уж надеяться больше не на что.
Молча, не снисходя до каких-либо объяснений и тем более молений о пощаде, Фандорин поднял фонарь и приблизился к прогнившей рогоже. Стянул ее в сторону и ахнул.
На земляном полу лежала большая книга в редкостной красоты серебряном окладе, сплошь выложенном желто-красно-бурыми каменьями. Серебро от времени почернело, но шлифованные самоцветы – а их тут были сотни заиграли, засверкали отраженным светом.
– Ай, фотоаппарата нет! – раздался с потолка восхищенный голос Большого Coco. – Какая картинка!
Николас осторожно раскрыл тяжелую обложку, увидел пергаментный титульный лист с выцветшими (а некогда, вне всякого сомнения, золотыми) греческими буквами ручного тиснения:
Трепет и восторг переполнили душу магистра, забывшего в этот волшебный миг и о направленном ему в спину дуле, и о страшных событиях последнего часа, и о скорой неминуемой смерти.
Этой книги касалась рука Корнелиуса фон Дорна! Что может быть такого уж страшного в древнем математическом трактате? Почему Корнелиус в своем письме дважды заклинает сына не трогать фолиант? Сейчас тайна будет раскрыта. Какое счастье, что манускрипт написан именно на долговечном пергаменте, а не на бумаге.
Он перевернул лист и вскрикнул. Увы, все остальные страницы были не пергаментные и даже не бумажные, а папирусные, и от неправильного хранения совершенно истлели, превратились в труху! Текст погиб безвозвратно!
Николас склонился низко-низко. Сквозь дыру, проеденную временем, проглядывало несколько уцелевших строчек. Кажется, древнееврейские письмена?
Забывшись, магистр придвинул книгу поближе к стоявшему на полу фонарю, и прямоугольник иссохшего папируса, очевидно, сохранявший форму лишь из-за неподвижности, рассыпался кучкой праха. Остался только оклад да пергаментный титул, очевидно, присоединенный к книге в более позднее время.
Всего одна книга? Николас разочарованно огляделся по сторонам. А где же вся Либерея?
Из земли, где только что лежала передвинутая книга, торчал какой-то кусок дерева или, скорее, корня. А более ничего. Совсем ничего.
Всё понятно, уныло подумал Фандорин. Корнелиус, разумеется, был небольшим грамотеем – да и с чего бы мушкетерскому капитану разбираться в книгах и мудреных словах? Он плохо себе представлял смысл термина «либерея» – полагал, что это означает просто «книга», а не «собрание книг». Добыл где-то (вероятнее всего у того же Артамона Матфеева) том из коллекции Иоанна Грозного, древний и в драгоценном окладе. Этакий фолиант и в семнадцатом веке стоил баснословных денег. Перед тем как отправиться в ссылку вслед за своим начальником, фон Дорн припрятал добычу, надеясь, что опала продлится не вечно, а если даже помилования и не будет, то «Иванова Либерея» (в смысле – «книга из библиотеки царя Ивана») достанется хотя бы его потомку. Далекий от книжности капитан не знал, что без герметизации папирус долго в подземелье не продержится. Да и, скорее всего, его вообще интересовал не текст, а великолепный оклад.
Что означают слова «не имай души спасения ради» и еще потом, ближе к концу, «да любопытства своего не пытай Христа Господи ради и нипочему Замолея того не имай»? Быть может, книга была краденая и Корнелиус предостерегал сына от попытки выставить фолиант на продажу? Это, увы, не исключено. Капитан был обычным искателем приключений, прибывшим в Россию на поиски богатства. Вряд ли он побрезговал бы взять то, что плохо лежит – например, дорогую книгу из собрания своего покровителя…
– Что это такое? – вывел Фандорина из задумчивости голос банкира. – Что это блестит? Драгоценные камни? Это шкатулка, да?
– Нет, – ответил Николас, не оборачиваясь, и усмехнулся. – Это и есть та самая «Иванова Либерея». Радуйтесь.
– Что-что? – удивился Иосиф Гурамович. – Либерея? Это еще что такое? Книга, что ли? Это вы ее столько времени искали? По улицам ходили, шаги считали, в развалинах рылись. Мне Гиви каждый день докладывал. «Ничего не понимаю, чем люди занимаются», говорил. Что тут у вас, а? Из-за чего Седой такие огороды нагородил?
Непохоже было, что Габуния притворяется. Зачем? И перед кем – перед без пяти минут покойником?
Оставить что ли его, гада, в неведении, подумал Фандорин. Пусть лопнет от любопытства, жирный пузырь. Но мелочиться в эти последние минуты не хотелось, после испытанного разочарования настроение Николаса изменилось – стало строгим и торжественным. Не суетиться, держаться с достоинством. Это единственное, что остается человеку на исходе нескладной, глупо прожитой жизни.
