— А как относительно Екатерины Великой? Она в самом деле дарила такие цацки своим фаворитам?
— Чепуха. Я все выдумала.
— Но весьма правдоподобно, я чуть было не поверил.
— Не лгите, господин Путилин. У вас это плохо получается.
— Во всяком случае, в фантазии вам не откажешь.
— Да уж постаралась для мужа. Он обожает подобные сувениры.
— Кстати, барон вас не хватится?
— Нет. Он засыпает, как только ложится в постель, и спит как убитый. Не такое уж большое счастье для женщины, хотя иногда и удобно.
— Обещаю ничего не говорить ему, — мягко сказал Иван Дмитриевич, — можете на меня положиться. Но почему, собственно, вы решили, что меня интересует ваш медальон?
— Вы так смотрели на него. Дурак и тот догадается. А я не дура. Вам ведь знаком этот медальончик, верно?
— С чего вы взяли?
— Опять вы лжете? Пожалуйста, не уверяйте меня, будто никогда его не видели. Вам приходилось иметь дело с таким же, я знаю. Только вы не знаете, что он означает.
— А вы можете мне сказать?
— Глупый вопрос. Разумеется, если я ношу этот медальон, мне известен его смысл. Сказать-то я могу, но не уверена, стоит ли. Вряд ли мои слова доставят вам удовольствие.
— Я не ищу в жизни удовольствий, — ответил Иван Дмитриевич.
Некоторое время они молча смотрели друг на друга. За окном подъезда по-прежнему стояла тьма, сырым крепостным холодом тянуло от стен, от ступеней. Баронесса давно запахнула свой капот, под которым Иван Дмитриевич заметил ночные атласные туфельки, надетые на босу ногу. Зябковато в таких на каменном полу. Чтобы согреться, она обхватила себя руками под грудью.
— Я жду ваших объяснений, — напомнил Иван Дмитриевич. — Семь звезд, врата, Большая Медведица…
— Вы хорошо владеете собой, — сказала баронесса, усилием воли унимая дрожь. — В таких ситуациях мужчинам обычно изменяет самообладание. Но поверьте, смысл этой надписи причинит вам только лишнюю боль. О главном вы, я думаю, уже догадались. А остальное… Остального лучше бы вам не знать.
— Что вы говорите со мной загадками?
— Отнюдь. Я обещала вам помочь укротить жену, и я исполнила свое обещание.
— Сейчас я не про то спрашиваю, баронесса!
— Это все одно и то же.
Иван Дмитриевич начал терять терпение.
— Оставьте в покое мою жену! Я хочу знать смысл надписи на медальоне, вот и все. А заодно… имя человека, который вам его подарил.
— Подумайте, — еще раз предостерегла баронесса. — Хорошенько подумайте, прежде чем настаивать. В таких вещах подробности — это самое страшное.
— Довольно! — вспылил Иван Дмитриевич, — Отвечайте прямо!.. Кто вам подарил медальон? Князь Панчулидзев?
Она взглянула на него с уважением.
— А вы и в самом деле много знаете, господин Путилин. Больше, чем я думала. Но если вы подозреваете нас в убийстве Якова Семеновича, уверяю вас, мы с князем совершенно ни при чем. Клянусь, я бы многое отдала за то, чтобы узнать имя убийцы.
— Баронесса, я не отпущу вас, пока вы не объясните мне, что означает надпись на медальоне!
— Боже мой, — отвечала она с раздражением, — да почему я-то должна вам об этом говорить? Спросите у вашей жены. Она все знает не хуже меня.
— При чем тут моя жена? Что вы к ней прицепились! — Иван Дмитриевич стукнул кулаком по перилам и вдруг осекся.
— Спросите, — сказала баронесса, — но мой вам совет: не настаивайте, если она не захочет отвечать. Если вы готовы простить ее, не настаивайте. Вам и того хватит, чтобы вить из нее веревки! Только напомните ей про Большую Медведицу, и вы — султан. Будет как шелковая.
— Я вам не верю, — помертвевшим голосом произнес Иван Дмитриевич.
— Вас, наверное, удивляет, что я так спокойно об этом говорю? Да, я не ревнива. Вернее, это не тот случай, когда имеет смысл ревновать. Я и раньше знала, что у него есть другие возлюбленные. Он такой восхитительный любовник, что ни одна женщина, коли она в здравом уме, не станет надеяться быть для него единственной. Даже ваша, господин Путилин, супруга, при всем моем уважении к ее несомненным достоинствам…
«Бух! Ба-бах!» — железными языками ответили ей внезапно отброшенные засовы и задвижки. Жена, видимо, подслушивала под дверью. Вырвавшись на площадку, она устремилась к своей обидчице, которая быстро выставила вперед когтистую лапку и предостерегающе зашипела.
Еще мгновение, и они вцепились бы друг другу в волосы, но Иван Дмитриевич успел схватить жену за талию.
— Пусти-и! — завизжала она. — Пусти меня!
Он не пускал, держал крепко.
Она выдиралась, царапая ему руки, и то кричала, то шептала:
— Тварь! Сука! Пусти меня… Мокрохвостка поганая! A-а, бесстыжая, куда ты? Ваня, держи ее… Стой, гадюка!
За противоположной дверью затявкал Джончик. Этажом ниже щелкнул замок, Зайцев спросил:
— Иван Дмитриевич, это вы там скандалите?
— Спите, спите!
— Ваше счастье, — сказал Зайцев, — что моей супруги дома нет. Она бы вам показала!
И, наконец, далеко внизу, на самом дне этого каменного колодца, прозвучал голос Шарлотты Генриховны:
— Господин Путилин, вы меня слышите?
— Да, да! Ложитесь спать!
— Зайдите ко мне, я вспомнила про тот флакончик…
Баронесса исчезла, растаяла, как призрак, бесшумно ступая своими атласными тапочками. Иван Дмитриевич отпустил жену. Она стояла перед ним тяжело дыша, растрепанная, некрасивая. Лицо ее, искаженное ненавистью, казалось чужим.
— Иди домой, — велел он.
— А ты?
— Иди.
— Без тебя я никуда не пойду.
И тут в довершение всего из квартиры выкатился Ванечка. Босенький на каменном полу, в одной рубашонке, он бросился к отцу:
— Папенька, я не могу так спать! Меня маменька заставляла, а я не могу, не могу!
— Сыночек! — истерически вскрикнула жена. — Хватай нашего папеньку!
Иван Дмитриевич отодрал от себя ее цепкие пальцы и, прыгая через ступеньку, припустил по лестнице вниз. Пробежал мимо куколевской двери, выбежал на улицу. Дождик перестал, но тучи не разошлись. Ни звезд, ни луны. Фонарь потух, всюду была тьма. Сердце разрывалось в груди. Он запрокинул лицо к пустому безответному небу и взвыл:
— Господи-и! Ничего-о не понимаю!
И тогда Господь явил ему знак.
Не случайно как раз в это мгновение поднял он глаза вверх, к небесам. Поднял и заметил слабый свет в чердачном окошке.
Поначалу показалось, что мерещится, что просто в стекле отразился какой-то дальний случайный огонь. Мало ли что может блеснуть или вспыхнуть на пространствах великого города!
Но нет, засветилось именно там, на чердаке. Красноватый зловещий огонек, в нем было что-то дьявольское. Приближаясь, разгораясь в чьей-то руке, всего на несколько секунд он дрожащим светом озарил чердачное оконце, медленно проплыл за ним и пропал. Напрасно Иван Дмитриевич вглядывался в черное стекло под крышей. Ничего, пусто. Здесь мрак, и там тоже мрак, но догадка уже затеплилась в нем. Он воззвал к Господу, и Господь не оставил его своей милостью.
24
Дома Гайпель попил чаю с бубликом, прилег, не раздеваясь, но уснуть не смог. Все вспоминалось, как, когда стояли у подъезда, поджидая Шитковского, Иван Дмитриевич сказал: «Если он помрет, это будет на моей совести. Надо было мне с ним сразу потолковать…». Имелся в виду бедняга Петров. Теперь Гайпель мучился противоречивыми чувствами: они-то и не давали уснуть. Он по-человечески жалел Петрова, хотел, чтобы тот поправился и назвал бы имя человека, подсыпавшего яд и ему самому, и Куколеву, но одновременно ворочалась мыслишка настолько темная и гадкая, что ее стыдно было додумать до конца. Неоформленная, скользкая, она из глубины души рвалась наверх и наконец явилась во всем своем безобразии: Гайпель понял, что втайне он желал Петрову смерти, чтобы уязвить Ивана Дмитриевича и подрезать ему крылья. Он думал об этом, надевая старую студенческую шинель вместо промокшей полицейской, выходя на улицу, потом ненадолго забыл и опять с ужасом вспомнил, когда в морском госпитале ему сказали, что Петров мертв. Было чувство, что это он, Гайпель, сам же и накликал на него смерть.
Уже начинало светать, дождь кончился. Гайпель миновал шлагбаум при въезде в гавань, прошел мимо барака, где ночью были с Шитковским, и завернул в караулку портовой полиции. Там встретили нельзя сказать, чтобы приветливо, но такой прием не был неожиданностью. За год службы Гайпель хорошо усвоил истину, которая поначалу казалась чудовищным абсурдом: простые полицейские не любят сыскных агентов и помогать им не желают.
Ничего нового у этой публики узнать не удалось. Услышав о смерти Петрова, пристав сказал с лицемерным вздохом:
— Царствие ему небесное…
Но тут же сбросил маску и добавил, злорадно улыбаясь:
— Что, придется побегать теперь? А?
Как выяснилось, его подчиненные не сочли нужным обшарить порт в поисках преступника. Сейчас иные кушали чай, иные спали, разувшись, что было против правил. Отдыхать полагалось, не снимая сапог, о чем Гайпель мог бы и напомнить, но не стал. От сохнущих на железной печке портянок воняло, как в зверинце. Гайпелю сесть не предложили, чаю не налили, и на все его расспросы отвечали с таким видом, будто он дурачок, сам не знает чего хочет.
