Акитада свирепо смотрел на него, пытаясь протестовать.
— Нет? Тут я вам не верю. Положение-то ваше куда как безнадежно. Удрать вы от меня не можете, а силы скоро изменят вам. Даже такая могучая плоть все равно скоро уступит холоду. — Он огляделся по сторонам. — Жаль вот, снежка мало выпало. Но для моего последнего сюжета, для моего ледяного ада, главное, что мне нужно, — это муки обреченного на холодную смерть. Так что вы, господин хороший, скоро обретете бессмертие, вы будете увековечены в художественном творении.
Акитада надеялся, что до холодной смерти все же не дойдет. Возможно, этот человек удовлетворится какими-то зарисовками и развяжет его потом. Если Ноами и есть тот самый маньяк, а в этом почти нет сомнения, то следует вспомнить, что он в общем-то никогда не убивал свои жертвы, просто некоторые из них сами умирали потом от ран. Возможно, буддийское прошлое удерживало его от настоящего убийства.
Ноами отвлекся от работы и внимательно посмотрел на Акитаду.
— Сами вы на это напросились, знаете ли. — сказал он. — Если бы вы не начали вынюхивать тогда в монастыре, мы с вами могли бы никогда не встретиться. Но вам непременно понадобилось сунуть туда свой нос. И сюда пришли, прикинувшись заказчиком! Ха! Я не такой дурак и догадался, что вы явились обследовать мою мастерскую на предмет улик. И потом я снова застукал вас в монастыре, где вы продолжали задавать всякие вопросы. Не иначе как настоятель попросил вас взяться за расследование. Мне показалось, он стал относиться ко мне с подозрением, когда увидел первые створки моей ширмы. Вообразите, какой удар я получил, когда, придя в ваш дом, увидел там девушку, послужившую мне натурой для ада разящих клинков. Я слышал, как вы называли меня изувером, маньяком, обычным преступником! Тогда же у меня появилась уверенность, что вы готовы донести в полицию, а этого я допустить не мог. Я должен был закончить свою ширму.
Глупая надежда Акитады, что Ноами, возможно, удовлетворится несколькими набросками, в тот же миг рассыпалась в прах. Ноами не отпустит его подобру-поздорову. Сейчас ему оставалось только положиться на Ёри, на то, что малыш как-то даст людям понять, где находится его отец.
— Хм… — сказал Ноами, критически оглядывая свою работу и кивая. — Пожалуй, пока достаточно. Остальные мучения отложим на потом. — И он поднял рисунок повыше, чтобы показать Акитаде.
Акитада не узнал себя в этом жалком, скрюченном создании, подвешенном на голой ветке. Неужели его лицо и впрямь так искажено? Он попытался распрямиться.
— А вы, кстати, хорошо владеете собой, — с усмешкой заметил Ноами. — Ведь вам, должно быть, очень больно сейчас. — Он поднялся и подошел проверить веревки. — Ай-ай-ай!.. А веревочку-то вы дергали! А чего добились? Только узлы крепче затянули. Руки-то как распухли и посинели. Наверное, онемели, совсем теперь ничего не чувствуют. Не-ет… вам надо быть осторожнее. — Он вдруг насторожился и прислушался, потом резко повернулся и пошел в сад.
Акитада снова принялся дергать веревку. Десять резких рывков успел он сделать, прежде чем боль в руках стала невыносимой и ему пришлось прерваться. Пот бежал по лицу ручьями, несмотря на отчаянную стужу. Сначала он принял его за кровь, подумал, что кожа растрескалась от мороза, но потом все понял и возобновил свои попытки. На этот раз ему удалось еще чуть больше растянуть веревку. Запястья снова начали кровоточить, но он все продолжал дергать. Все тело превратилось в сплошной комок нестерпимой боли, ему даже показалось, что он вывихнул оба плеча, но в конце концов у него появилась надежда все-таки ослабить путы или порвать веревку.
Не успел он об этом подумать, как вернулся художник, что-то бормоча себе под нос. С собой он принес две тяжелые бадьи и какие-то тряпки. Поставив бадьи на землю рядом с Акитадой, он бросил тряпки в одну из них и принялся смачивать тело Акитады водой.
На Акитаду, уже и без того продрогшего насквозь, эти ледяные примочки подействовали как настоящий шок, и он отчаянно задергался всем телом на своей виселице. Он никак не мог понять назначения этой «ванны». Если Ноами намеревался смыть кровь, то для этого не требовалось обрабатывать все тело — голову, грудь и пах.
Уже совсем мокрому Акитаде Ноами задрал ноги и окунул их во вторую бадью.
От столь резкого перемещения запястья и плечи пронзило, словно молнией, нестерпимой болью. Акитада закричал, из его заткнутого кляпом рта вырвался глухой, сдавленный стон, он даже закрыл глаза. Когда ноги его коснулись тверди, приняв на себя тяжесть веса, он испытал такое облегчение, что даже сразу не понял главного — что Ноами погрузил его ноги почти до колен в бадью с замерзающей водой. Он весь съежился, потом отчаянно задергался, а между тем Ноами принялся обертывать его тело от головы по самые бедра ледяной тканью.
Когда мерзлые тряпки застлали лицо, лишив Акитаду одновременно возможности дышать и видеть, он в порыве панического ужаса дернулся назад, случайно ударив затылком Ноами. Он услышал пронзительный вскрик, после чего получил мощный удар по голове, от которого весь обмяк. Сейчас он даже хотел оказаться в беспамятстве, но Ноами соблюдал осторожность. Акитада был все еще нужен ему — в сознании и в муках.
Он по-прежнему ничего не видел, но от удара по голове тряпка частично соскользнула с лица, и теперь он мог хотя бы дышать. Ноами, что-то бормоча, топтался вокруг него.
Продолжая обертывать Акитаду мокрым тряпьем, он вдруг приблизился к самому его уху со словами:
— Ну вот, уж это за час примерзнет так примерзнет! Лучше бы, конечно, окунуть вас в ледяной пруд — натуральнее выглядело бы. Ну да ладно, сойдет и так. Полагаю, мы с вами и так добьемся боли и страха на лице! Вы не представляете, как трудно всколыхнуть искусством человеческую душу, но моя ширмочка заставит людей ужаснуться. Ничто так не трогает человеческое сердце, как выражение страха и боли на лице другого живого существа. А страх-то, как вы знаете, многолик! На удивление многолик. Мне вот прямо не терпится посмотреть, как вы будете выглядеть, когда я вернусь. Если мне удастся добиться нужного эффекта, я помещу вас на первый план — в назидание всем грешникам. Посредством своего искусства я передам страх одного, ваш страх, всем, кто вас увидит. Ведь страх — это единственное чувство, способное удержать людские сердца от греха. Так вот, при помощи малой жертвы можно достичь великого добра. Ну а сейчас вы у меня…
Остальных слов Акитада уже не слышал — их заглушил плеск ледяной воды. Окатив его с головы до ног из бадьи, Ноами без единого слова ушел.
Акитаде теперь казалось, будто его жгут заживо. Такого холода он не испытывал, даже прожив долгие годы в заснеженной северной провинции. Он заставил себя перебирать в памяти истории о людях, которым удалось чудом избежать смерти от замерзания. Все они сначала погружались в сон и через некоторое время уже ничего не чувствовали. Вот ведь как расстроится Ноами! Акитаде показалось, что тело его уже начало окоченевать. Потом на память пришли ампутированные конечности. Те, кто не умер на морозе, все равно отдали ему свои руки и ноги, свои уши и носы, распрощавшись с ними навсегда. Ледяной холод действовал не хуже острого ножа.
Попытки двигаться и шевелиться спасали его до сих пор, поэтому он попробовал сделать это снова, начал дергать веревку, но мускулы, сведенные холодом, отказывались подчиняться его командам. Впервые за все это время он осознал близость смерти. Он будет медленно умирать здесь, в этих бамбуковых зарослях, на глазах у сумасшедшего художника, пожелавшего запечатлеть на бумаге его последние мгновения. Он будет умирать в одиночестве, зная, что рядом нет никого. Ахитада будет осмеян в смерти и потом, уже после смерти, в глазах тысяч людей, которые придут полюбоваться шедевром Ноами. Мысль эта перевернула всю его душу, вызвав в ней мощный протест.
Он снова принялся за борьбу, он дергался и вгрызался зубами в тряпку, он слышал собственные стоны, уносившиеся вдаль и терявшиеся там среди шороха бамбука и далекого звона храмовых колоколов, отбивавших часы. Ему удалось слегка ослабить веревку, так что он мог теперь чуть-чуть шевелить руками и плечами. Акитада вознаградил себя за это коротенькой передышкой, не прекращая между тем попыток пошевелить пальцами и запястьями. Ведь без них он не сможет развязать узел. Но все эти усилия оказались безуспешны — он так и не понял, сможет ли шевелить пальцами, а запястья жгло чудовищной болью. Зато эта физическая борьба не давала воде застыть на теле ледяной коркой, а одна из тряпок даже отвалилась.
Акитада попробовал прикинуть в уме свои возможности. Уже дважды во время своих самых отчаянных попыток растянуть веревку он случайно касался ствола. А вдруг ему удастся еще как-то приблизиться к стволу и перетереть веревку о кору?
