– Из гвардии да в гарнизон, это не резон!
Павел I рассмеялся и тут же простил поручика.
Андрюша делал вид, что слушает рассказчика, притворно улыбался, а думал о своем: на сердце скребли кошки…
Под окнами заскрипели полозья.
– Вот еще тянется какой-то помещик на долгих. И чего они едут, сидели б уж в своих усадьбах, ежели не трогают. Придется снова писать, - недовольно сказал офицер вставая.
Андрюша глянул из-за его плеча в окно и опрометью кинулся вон: на козлах он увидел непривычно трезвое, красное от ветра и мороза лицо Прохора.
– Что же это вы так поздно? Император каждый день справляется, ждет! подбежал он к дядюшкиным саням.- Вы где остановитесь?
– У Грушеньки, на Крюковом,- ответил дядюшка, с любопытством рассматривая полосатый шлагбаум, полосатую будку заставы.
– Так поезжайте, а я лечу к императору, скажу, что приехал! обрадованно крикнул Андрюша, прыгая в свои сани.
– Гони!
Когда Горчаков примчался во дворец, Кутайсов сказал ему, что царь уже собирается спать - пошел раздеваться (уйдя в спальню, Павел никаких докладов не принимал).
– Но тебе повезло - еще не управились с печью. Минут десять пройдет. Сказали, что проветриваем спальню. Может, тебя и примет еще.
(Павел требовал, чтобы в спальне было не менее 18 градусов тепла, но чтобы печь при этом оставалась холодной,- он спал головой к печке. Это нелепое, невероятное положение достигалось следующим образом: пока царь ужинал, жарко натопленную печь натирали льдом. Царь входил, смотрел на градусник-18 градусов, дотрагивался ладонью до кафелей печки - холодные. Приказание исполнено. Все в порядке. И ложился спать, нимало не горюя, что остывшие снаружи кафели быстро нагревались опять.)
– Доложите, Иван Павлович! - взмолился Горчаков.
Кутайсов охотно пошел докладывать - это было ему на руку: можно отвлечь императора.
– Входи, примет,- сказал он, возвращаясь к Горчакову.
Андрюшу провели в кабинет царя.
Через минуту вошел Павел. На нем была только шинель. В накинутой на плечи старой шинели (Павел, подражая Фридриху II, хотел казаться бережливым) он был еще более смешон и не похож на венценосца: маленький, курносый.
– Ваше величество, граф Суворов по вашему приказанию прибыл! - доложил Горчаков.
– А, очень хорошо. Скажи ему - принял бы сегодня, но уже поздно: пора спать. Пусть пожалует завтра в девять утра.
– Слушаю-с. В каком мундире прикажете ему быть?
– В таком, какой вы носите.
Не чуя от радости под собой ног, выбежал Андрюша из Зимнего.
Приехав к Хвостовым на Крюков канал, он застал дядюшку и Хвостовых сестру Грушу и Димитрия Ивановича - за чаем. Димитрий Иванович, конечно же, воспользовался новым слушателем и уже пичкал гостя своими стихами.
Суворов в старом полотняном кителе, на котором висел только один орден Анны, пил чай, видимо, поглощенный больше им, нежели стихами Димитрия Ивановича.
– Завтра в девять утра ведено быть вам, дядюшка. Дядюшка не выказал интереса к данному сообщению.
– Мундир у барина готов? - спросил Горчаков у Прошки, который вошел следом за Андрюшей.
– Все тут, на ем,- ответил Прошка.
– Почему не взяли?
– Сами они не хотели Я положил, так выкинуть изволили! - недовольно покосился на барина Прошка.
– К царю надо одеться по форме.
– Я помещик, а не фельдмаршал. Что у меня есть, в том и явлюсь!
– Дядюшка, да вы меня погубите! - не выдержал Андрюша.
–Нет, ты меня с этим погубишь! Меня уже погубили! - сверкнул глазами Суворов.
Груша подбежала к двери, закрыла ее плотнее. Через секунду Александр Васильевич спросил спокойнее:
– А в каком же надо?
– В общеармейском.
– Андрюша, дядюшке твой мундир будет впору,- подошла сестра Груша.
– Вот примерьте, дядюшка. А ордена и звезды мы нашьем.
Общими усилиями уговорили старика примерить мундир Андрюши: он был почти впору.
И наутро настроение у дядюшки не улучшилось. Он дал себя выбрить, надел Андрюшин мундир, на который нашили ордена и звезды, но во дворец к царю отправлялся мрачнее тучи.
Андрюша повез дядюшку на простой паре лошадей. Суворов ехал по знакомым улицам, озираясь с любопытством вокруг.
Город приобрел совершенно иной вид, чем был раньше. Все напоминало Пруссию: вон торчит полосатая будка, вон такой же, выкрашенный в черно-белый цвет забор, полосатые ставни, двери; мальчишка бежит в лавчонку - в одной руке бутылка, другой придерживает на голове дрянную треуголку, косичка трепыхается; ямщики - курносые, бородатые, русские - не в круглых шапках и кафтанах в сборку, как испокон веков положено, а тоже в дурацком каком-то подобии прусского мундира и в сплюснутой треуголке.
Суворов только крутил головой да недовольно хмыкал.
На площади перед Зимним, готовясь с самого раннего утра к вахтпараду, ровнялись взводы разных полков, которые сегодня заступали в караул. Вахтпарад у Павла был существенным делом, главной заботой всего дня. Здесь, при разводе, он отдавал приказы, здесь он карал и миловал.
На вахтпарадах должны были присутствовать все гвардейские офицеры.
Увидя войска, одетые в уродливую прусскую форму, унтер-офицеров с допотопными, никчемными алебардами, офицеров с такими же эспонтонами, Суворов выразительно плюнул и отвернулся.
Горчаков с тревогой наблюдал за дядюшкой: суворовское настроение не радовало его.
"Найдет коса на камень",- думал он.
Зимний тоже был другой, чем при матушке Екатерине. Вместо лакеев в шелковых чулках и золоченой ливрее всюду мелькали треуголки и ружья часовых, по паркету стучали офицерские трости, звенели шпоры. Вместо пышного роскошества дворца получилась холодная суровость казармы.
Андрюша провожал дядюшку до приемной залы. Войдя в приемную, Суворов сразу оживился. Его всегда румяные щеки еще больше порозовели, глаза заблестели.
Увидев Кутайсова, царского брадобрея, турка по национальности, которого Павел пожаловал "в рассуждении долговременной и усердной его службы, в гардеробмейстеры 5-го класса", Суворов приветствовал его по-турецки:
– Хош гельдюн! Кейфиниз насыл? (Здравствуйте, как ваше самочувствие?)
Сконфуженный Кутайсов нехотя ответил:
– Пэк эйи! (Хорошо!).
Навстречу Суворову шел, ссутулясь, высокий угреватый граф Мусин-Пушкин. Он был одним из тех генералов, которых Павел I произвел вдруг в фельдмаршалы. В руках Мусин-Пушкин держал трость, как полагалось по уставу.
– Что, Валентин Платонович, бить меня собрался, с палкой идешь? усмехнулся Суворов.
– Так полагается - раз при ботфортах и в мундире. Ежели б я в башмаках, тогда другое дело…
– А какое ж дело, ежели в башмаках? Что значит?
– Значит: собираюсь куртизировать дам.
– А в ботфортах уже не сможешь? Ой ли… (Мусин-Пушкин до старости был ловеласом.)
– Вы все шалите, Александр Васильевич.
–Мои шалости известны: Рымник, Измаил, Прага… Я фельдмаршал в поле, а не при пароле!
– А-а, вашему высокопревосходительству, Николаю Петровичу! поздоровался он с петербургским генерал-губернатором Архаровым.- Ну как, пожары-то все упредили?
– Какие пожары? - удивился Архаров.
– А сказывают, ваш обер-полицеймейстер велел, чтобы владельцы домов извещали за три дня, когда у них в доме имеет быть пожар!
И так шел он по залу от одного к другому - желчный, ядовитый, прямой.
В приемной было много врагов - все эти старинные Салтыковы, Безбородки, Мусины-Пушкины и новые - Аракчеевы, Ростопчины, Архаровы.
Они сейчас радуются, видя Суворова поверженным в прах, униженным. Но Суворов, верный своей всегдашней тактике в бою и в жизни - идти вперед навстречу опасности, кидался в атаку сам, не ожидая нападения.
Горчаков не видал больше, с кем еще говорил дядюшка. Андрюша поспешил, на крыльцо ожидать царя, который поехал на утреннюю прогулку по городу.
К девяти часам Павел, как всегда, вернулся с прогулки. Слезая со своего высокого Фрипона, он окликнул Горчакова:
– Дядюшка здесь?
– Здесь, ваше величество!
Павел I вошел во дворец.
Вмиг в нем все замерло. Только слышался крик караульных офицеров на постах: "Вон!", что означало: к оружию!
Император вошел в приемную и остановился, глядя на собравшихся. Маленький, в громадных грубых ботфортах, в тесном темно-зеленом мундире, в плоской треуголке, из-под которой глядели упрямые глаза и смешной, нелепо вздернутый нос.
Среди застывших в низком поклоне посетителей он увидал тщедушную фигуру Суворова.
Павел подошел к нему, взял под руку и увел к себе в кабинет.
В приемной зашушукались.
Случилось невероятное, небывалое: пробило десять часов - время начинаться вахтпараду, а царь еще не выходил из кабинета.
Продрогшие в одних, мундирах на морозе офицеры топали у подъезда, ждали. Спрашивали:
