Пока Александр Васильевич отдыхал после обеда, солнце обошло светелку и глянуло в два окна, выходивших на запад.
Он проснулся.
Хорошо отдохнул. Хорошо в светелке на Дубихе: тишина.
Вернувшись из Петербурга, Суворов ранней весной, чуть стаял снег, построил на высокой горе Дубихе светелку. Жить в душной, тесной избе надоело.
Светелка небольшая: комната (в ней кухня) внизу, вторая комната наверху. Вокруг них, вокруг всего домика открытая галерея. Сверху, с галереи второго этажа, - чудесный вид. Сквозь просветы в деревьях далеко видно окрест - и, главное, видна дорога в Боровичи, откуда должно же когда-нибудь прийти окончательное избавление от опалы.
В светелке при нем ночует попеременно кто-либо один из троих: Прошка, Наум или Мишка. Большею частью оставляли пожилого фельдшера. Прошка уходил, к жене, которая жила в Кончанском, Мишка-повар - человек молодой, холостой, чего же его связывать. После ужина Мишка получал разрешение идти, куда он хочет, на весь вечер и ночь, лишь бы явился кипятить утренний чай.
Вот и сейчас в светелке никого, все разбрелись. Наум собирает лекарственные травы, Мишка пошел по грибы для Александра Васильевича, а Прошка точит лясы на селе у старосты или дьячка Калистрата.
Суворов поднялся с постели, надел туфли и подошел к круглому столу, который занимал большую часть комнаты. На столе лежали недавно полученные газеты, письма, бумаги.
Французы замышляют высадку в Англии.
– Репетиция трагикомической военной драмы, которая никогда не будет разыграна!
Надобно написать Дмитрию Ивановичу, ответить на всякие гнусные наговоры, которые продолжают плести в Петербурге его враги.
После поездки к царю положение Суворова в Кончанском несколько улучшилось: стало чуточку вольготнее… Суворову уже не мешали чаще ездить к соседям-помещикам, не препятствовали кое-кому из них приезжать к Александру Васильевичу на праздники к обеду, посидеть, потолковать, выпить и закусить чем бог послал.
И вот в Петербурге готова сплетня.
– Суворова солдаты, дворяне любят, Суворов весело живет, много ездит и прочее.
Подозрительному, мнительному Павлу I это не может понравиться. Надо все объяснить.
Суворов придвинул тушь, бумагу и написал;
"Меня желают" - я Цинциннат [50]
"солдаты меня любят" - я их люблю;
"дворяне меня любят"-я их люблю и морально безгрешен;
"весело живу" - весело жил, весело умру, весел родился, не мизантроп; "много ездят" - в торжественные дни препровождаем весело императорские праздники и даже до полуночи, иначе счел бы я за преступление; итак глас бездушных крамольников предавать насмешеству.
Редко мой выезд, прочие многие дни я, как Цинциннат, препровождаю в глубоком уединении.
Сделал приписку для Аркадия:
Аркадию благочестие, благонравие, доблесть, отвращение к экивоку, энигму [51], фразе, умерен- ность, терпеливость, постоянство.
Аркаше уже 14 лет. Он жил у сестры Наташи, но теперь Зубовы должны уехать в Москву, и Суворов определил сына к Хвостову. Приписал еще:
Аристотель его - Вы, Наташа воспитана Вами, он ей наследник.
Павел все-таки оказывает милости Суворову, задабривает его: Аркаше дал звание камергера, Хвостов уже генерал, а племянники Горчаковы повышены в чине:
Андрей - полковник, а Алеша (старший) - генерал-майор.
Окончив писать, Александр Васильевич выглянул в окно, из которого был виден строящийся барский дом (к осени будет готов) и сад. Там стучат топоры, визжат пилы. В саду мелькает белая рубаха садовника Игната.
Пойти посмотреть, как они там, полюбоваться на пчел-Александр Васильевич завел две колоды пчел.
Вообще он летом жил в Кончанском веселее, нежели зимой.
Крестьяне наперебой приглашали барина на свадьбы, крестины. Молодые бабенки приносили к нему новорожденных ребят: Александр Васильевич непременно дарил каждому младенцу рубль "на зубок". Кончанские ребятишки души не чаяли в барине, не боялись его, бежали за ним следом. Так, окруженный ими, он ходил на поля смотреть, как колосится рожь, бродил по лесу за грибами и ягодами.
Но как ни жилось Суворову у себя в поместье беспечно, а все-таки был он в опале, жил как отшельник. Жил вдалеке от армии.
Неужто и век так докончить бесславно, помещиком, байбаком?
Душа рвалась к боевым подвигам.
Александр Васильевич взял с подоконника подзорную трубу - нет-нет да все взглядывал на боровичскую дорогу: не пылит ли она, не скачет ли фельдъегерь?
Он поднес трубу к глазам, и от волнения задрожали руки: по дороге к Кончанскому скакала тройка.
Александр Васильевич бросил трубу на постель, в три прыжка пробежал узкую лестницу и зашагал к селу с горы.
– Не ошибся, кто-то скачет. Тройка. Кто бы это?
Он входил в Кончанское, а уже по селу неслись колокольцы тройки.
У крайней избы Мирона, посредине улицы, ребятишки играли в бабки. Ленька, шустрый, курносый, собирался ударить.
– Леня, дай-ка я! - крикнул Александр Васильевич. Тройка уже была в пятидесяти шагах. Ленька охотно передал бабку.
Александр Васильевич стал на его место и, прицелившись, метко ударил.
– Вот так ловко!
– Ленька, тебе так не ударить! - загудели ребята.
– Ваше сиятельство, вы что же это в бабки играете? - спросил чей-то знакомый голос.
Суворов оглянулся. Из коляски смотрел на него боровичский городничий Вындомский.
"Э, Федот, да не тот!" - разочарованно подумал Суворов.
Он вспыхнул и опять не сдержался:
– Да, Алексей Львович, в бабки. Нонче столько в России фельдмаршалов развелось, что только в бабки и остается играть!
Суворов лежал на полку, наслаждался: Мишка парил его.
– Еще, еще! Вот так! Чудесно!-приговаривал он.
Летом купался, а зимой, кроме ежедневных обливаний холодной водой, каждую субботу обязательно ходил в баню. Любил попариться, а потом посидеть, попить кваску.
С осени Александр Васильевич жил в своем новом барском доме, в Кончанском. В нем - не в причтовой избенке.
Вкусно пахнет свежими бревнами, чисто, светло и просторно. Одну комнату Александр Васильевич, как бывало в Ундоле и Херсоне, отвел для птиц. Ребятишки наловили синиц, щеглят, снегирей, а заодно и вора-воробья. Держал их всю зиму до святой, а там выпускал на волю. Так собирался сделать и в этом году. В "птичьей комнате" в кадках поставили молоденьких елочек, березок, сосенок, смотрели, чтобы они прижились. В кормушки для птиц насыпали корму, в корытца наливали воду.
"Птичью комнату" Александр Васильевич очень любил. Он подолгу сиживал в ней, смотрел на птиц, подсвистывал им. В ней же и обедал.
Вот и теперь с приятностью подумалось:
"Еще разик, и хватит! Окачусь - и домой. В "птичьей" посижу, грушевого кваску выпью…"
И так неожиданно все перевернулось.
– Ляксандра Васильич, к вам там приехали, - влез в "жаркую" Прохор.
– Ну, кто еще там? - недовольно глянул с полка Суворов.- Откуда?
– Из Петербургу.
Ослышался, что ли?
– Кто?
– Из Петербургу, говорю! - повторил Прошка. - Стоит тута, за дверью, ждет!
И Прошка вышел.
"Что за притча? Опять зовет? Зачем? Не поеду!" Было досадно, но и любопытно все-таки.
Слез с полка. Раскрыл настежь дверь.
В облаках пара, вырвавшегося из "жаркой" в "мыльную", стоял в шинели, треуголке - во всей форме молодой незнакомый офицер. Он держал пакет.
– Ты к кому, братец?
– К его высокопревосходительству генерал-фельдмаршалу…
– Фельдмаршал - при армии, а не в деревне, - перебил Суворов и уже повернулся назад, к полку, но фельдъегерь прибавил:
– Рескрипт его величества… Назначение…
Суворов круто обернулся. "Неужели? Не может быть!"
– Куда назначение? - спросил он.
– К армии, ваше сиятельство,- твердо, по-солдатски отчеканил фельдъегерь.
Суворов кинулся через порог и, весь мокрый, в мыле, в березовых листочках, приставших кое-где к телу, обнял удивленного офицера.
– Спасибо! Вот удружил, помилуй бог!
Через минуту, тут же, в "мыльной", едва прикрывшись простыней, Суворов при свече прочел императорский рескрипт:
Теперь нам не время рассчитываться: виноватого бог простит. Римский Император требует Вас в начальники своей армии и поручает Вам судьбу Австрии и Италии. Мое дело на сие согласиться, а Ваше - спасти их. Поспешите приездом сюда и не отнимайте у славы Вашей времени, а у меня удовольствия Вас видеть.
Пребываю Вам доброжелательный
Павел.
– Прошка, беги к старосте. Приготовить лошадей и двести пятьдесят рублей. В долг. Скажи - отдам! А ты, Мишенька, лети к отцу Иоанну. Пусть откроют храм. Идем петь благодарственный молебен. И, не медля, в путь!
…К ночи из Кончанского выехали две тройки. Впереди скакал посланный в качестве фельдъегеря флигель-адъютант Толбухин, сзади фельдмаршал граф Суворов-Рымникский. Прощаясь с Кончанским, Суворов велел Катюше, жене Прохора, которая оставалась в барском доме за хозяйку:
