Матрос бросил голодный взгляд на тарелку и поспешно отвернулся.
– Да так. Ничего особенного. Там каша. Манная. На воде, правда, зато на деревянном масле. И говядинка.
– Настоящая? Я уже забыла, что это такое.
– А какая еще может быть!.. Ну, я пойду, Глафира Васильевна. Вы сами сможете или вас покормить?
– Не знаю… Попробую, – она попыталась приподняться на локте, но не смогла.
Матрос молча подошел, выровнял тюфяк, потом крепко взял Новосильцеву, словно ребенка подмышки и посадил спиной к стене. Взял тарелку и зачерпнул ложку каши.
– Сделайте одолжение, Глафира Васильевна, – откройте рот, – попросил матрос.
Ей вдруг стало смешно, и она едва слышно засмеялась.
– А если не смогу? Не открою?
Матрос вздохнул.
– Тогда я подожду.
– Ладно, попробую.
И матрос стал ее кормить. Каша, действительно, оказалась манной, без сахара и соли, на воде. Но на настоящем необычайно душистом конопляном масле, которое, вспомнила Новосильцева, крестьяне называют деревянным. Она съела несколько ложек и сказала:
– Хватит. Сразу столько не смогу. Больше не получится. Может, вы мне поможете?
– Как? Я и так вам помогаю, – удивился матрос.
– Ну… – смутилась Новосильцева. – А вы… Как вас зовут?
– Матрос второй статьи Гончарюк! – четко ответил он.
– А имя отчество?
– Павел Митрофанов.
– Павел Митрофанович? Так, наверное, правильнее.
– Ну да, – смутился матрос. – Наверное.
– Вы их деревни?
– Не совсем, – улыбнулся матрос. – Из маленького городка, Елисаветградковка называется, в Малороссии. Херсонская губерния.
– Ага. Значит. Малоросс.
– Тоже не совсем – ответил матрос. – Я-то сам там родился, но дед мой, он гусаром был, Родион Александрович – из московских, и фамилия наша правильная – Гончаровы.
– Павел Митрофанович, дорогой. Я бы вас попросила… сделайте одолжение, – повторила она его слова. – Может, вы все-таки поможете мне… с кашей. Я не могу сейчас так много, не просто нельзя, а говядину тем более, пока не начну выздоравливать по-настоящему, а вы доешьте, пожалуйста, если не брезгуете… Я ведь заметила, вас начальство не очень-то кормит…
– Оно и себя не очень-то кормит, – заметил матрос. – Мы-то, я, то есть, не брезгую, конечно, Глафира Васильевна, – он бросил взгляд на тарелку и тут же отвернулся к окну. – Но у нас свой паек. Сегодня вечером обещали воблу подвезти, так она еще лучше говядины будет. Так я вашу кашку все-таки лучше потом подогрею и вечером принесу. Она хорошая будет, – заверил матрос Гончарюк.
– Кстати, на чем подогреете? И почему здесь тепло?
– Печка за стенкой, – указал рукой матрос. – Комиссар Яковлев приказал разобрать два штакетника. Мужчина еще может терпеть такой холод, а женщина, да еще с инфюленцией…
– Ладно, раз уж вы так меня обидели и отказываетесь разделить со мной трапезу…
– Не отказываюсь, товарищ Колобова, – возразил матрос и улыбнулся, – только в другой раз, когда будет больше благоприятных обстоятельств. А сейчас я вам принесу чаю – не морковной отравы, а настоящего флотского!
И он принес на блюдечке стакан крепкого, темно-коричневого действительно настоящего цейлонского чаю, сладкого, как сироп. Новосильцева выпила его медленно и с наслаждением. Глаза у нее стали слипаться, и Новосильцева сразу уснула. Теперь она почувствовала себя почти хорошо.
ПОЕЗД КОМИССАРА Яковлева миновал Самару и на предельных парах мчался дальше на восток. Никакого расписания он не придерживался и придерживаться не мог: шел литерным, внеочередным маршрутом, из-за чего начальники дистанций, в ужасе тормозили на разъездах, вокзалах и узловых станциях составы с солдатами, бежавшими от войны и революции в родные края, поезда с мешочниками, перепуганными беженцами, устремившимися из голодных Москвы и Петрограда к Волге, Кубани и далее на юг и восток. Хуже, когда приходилось задерживать персональные поезда местных революционных князьков. Расстрелять такого начальника могли на месте.
Больше всех в этих краях прославилась собственная армия некоего социалиста-революционера Кузнецова. Имя его наводило ужас на местное население. Было отчего. Одним из самых любимых развлечений эсера было распиливание живых людей обычной плотницкой пилой. Сам он этим не занимался, но любил наблюдать за процессом. В одном из крупных сел его молодцы распилили за раз около пятидесяти человек[70]. Кузнецов проконтролировал двадцать экзекуций. Потом ему надоело. Махнув своим, чтобы продолжали, пошел в свой вагон – личный повар уже дважды напоминал, что ужин на столе.
Местная сатрапия ездила в основном в поездах из двух-трех классных вагонов, тащили их «овечки» – паровозы ОВ, шустрые и нетребовательные. Нет угля – пыхтят на дровах. Их машинисты командам дистанционных начальников и диспетчеров не подчинялись: обычно в паровозной будке находился уполномоченный высокопоставленного пассажира. Нередко держал револьвер на виске машиниста и сам был вместо диспетчера.
Только судьба и чрезвычайная осторожность хранили их от столкновения с яковлевским бронепоездом. Путешествующие сибирские сатрапы еще не успевали разглядеть московский эшелон, как их машинисты уже давали реверс и изо всех сил мчались обратно к ближайшему разъезду или станции. Не раз бронепоезд догонял бегущих и просто-напросто выдавливал со своего пути.
Поезд Яковлева мчался, как конь, закусивший удила, днем и ночью. Останавливались только для того, чтобы пополнить запасы топлива и воды.
Новосильцева призналась, что никогда еще не ездила по железной дороге с такой скоростью. Когда переехали Волгу, она также заметила, что комиссар сильно рискует: на отдельных участках, особенно на поворотах, железная дорога разрушалась буквально на глазах. Рельсы разболтаны, шпалы сгнили. Тяжелый состав держался чудом, повороты преодолевал под страшный визг колес и с опасным креном.
– Поосторожней нельзя? – спросила она.
– Никак нельзя, Евдокия… то есть Глафира Васильевна, – отвечал комиссар. – Мы должны не просто спешить. Мы должны лететь! Есть все основания опасаться, что можем не застать наших будущих пассажиров в живых.
– В самом деле?
– За неделю до нашего отъезда зарубежные газеты чуть ли не каждый день печатали телеграммы, что большевики расстреляли царскую семью. И буквально за несколько часов до нашего отъезда Ленин давал указание командарму Берзину лично отправиться в Тобольск и проверить, живы Романовы или нет. Берзин доложил – живы, все хорошо. Но все равно надо торопиться.
– Да, – согласилась она. – Чтобы вернуться до начала боевых действий.
– Каких? – удивился Яковлев.
– А разве Корнилов уже оставил свои намерения?
– Вы имеете в виду добровольческую армию?
– Да.
– Нет, конечно, не оставил. Даже наоборот, разворачивается вовсю. Но не думаю, что он может нам помешать.
– Отчего же вы так уверены, Василий Васильевич?
Он вздохнул.
– От Романовых отказалась вся Россия – и красная и белая. Взять того же генерала Корнилова. Он арестовывал царицу и ее детей, словно жандарм – позор! И ничего. Сослуживцы от него не отвернулись, руку подают. Сейчас он с несколькими полками, почти полностью из офицеров, пробивается на юг. В его планах – закрепиться на богатых хлебом и ресурсами территориях Прикубанья и Северного Кавказа, собрать армию, вооружить ее с помощью Антанты и, может быть, уже в этом году двинуться на Москву…
– Думаете, ему это удастся?
– Может быть, удастся, – медленно ответил Яковлев. – А может, и нет. Скорее всего, не удастся. Но не потому, что Корнилову не хватит оружия или солдат. Будет и то, и другое. Однако логика мировой истории такова, что маленькие революционные армии всегда побеждают армии контрреволюционные, даже если противник превосходит революционеров в десять раз… Но я хотел сейчас сказать другое. Корнилов за царя сражаться не собирается. Его лозунг – «Вся власть Учредительному собранию!»
– Неужели? – удивилась Новосильцева.
– Не верите?
– Не в том дело. Сомневаюсь, что его офицеры понимают смысл лозунга. Одно дело – за монарха или против. За войну или против нее. За передел земли или против передела… Тут все ясно. А что такое Учредительное собрание? Кто его видел?
– Совершенно верно, – подтвердил комиссар. – Кто?
Они сидели в комиссарском салоне в бархатных креслах друг против друга за столиком, на котором пыхтел самовар, позвякивали ложки в стаканах. Было около семи часов – их уже ставший традиционным вечерний чай, после которого Новосильцева под пытливыми взглядами солдат шла в свой салон, а Яковлев оставался в своем. Тогда уже распространился обычай среди крупных и мелких начальников, не только красных, но и белых, зеленых и других разноцветных возить с собой в качестве комплекта к остальным железнодорожным удобствам военно-полевых подруг. Однако Яковлев с самого начала проявил крайнюю щепетильность и даже в мелочах подчеркивал официальный характер их отношений. При посторонних он именовал ее только «товарищ Колобова», реже – «товарищем помощником комиссара» и лишь когда они были одни – Глафирой Васильевной и почти никогда – настоящим именем.
