— Погляди хорошенько! — велел аббат. — Мы знаем, что это — женщина. Можно определить, какая была у нее фигура, ее рост и цвет волос. Ведь у нее должны быть близкие, возможно муж. Есть же какие-нибудь особенности, по которым можно узнать человека, — и они не зависят от черт лица. Никого она тебе не напоминает?
Наступило долгое молчание. Вновь Руалд послушно осмотрел останки — с головы до ног, остановил взгляд на сложенных на груди руках покойной, все еще сжимавших самодельный крест. Он обошел ложе со всех сторон, потом вздохнул и сказал, явно больше сожалея о том, что должен разочаровать аббата, нежели сокрушаясь о давно умершей женщине:
— Нет, отец мой, простите. Я не узнаю ее. А это так важно? Ведь Господу нашему известны все имена.
— Справедливо, — согласился аббат Радульфус. — Господь знает все места погребения покойных, даже если их хоронят тайно. Должен сообщить тебе, брат Руалд, где была найдена эта женщина. Тебе ведь известно, что этим утром начали пахать Землю Горшечника? При вспашке первой же борозды, когда на краю поля плуг поворачивали, резец ушел на большую глубину и потянул за собой кусок шерстяной ткани и прядь черных волос. На том самом поле, которое ты раньше арендовал, по приказу господина шерифа откопали и привезли в нашу обитель останки покойницы. Так что прежде чем я наброшу на нее покров, погляди-ка еще раз и скажи, неужели ничто не подсказывает тебе ее имя?
Кадфаэль не отрываясь смотрел на острый профиль брата Руалда и заметил, что на какое-то мгновение спокойствие изменило ему. Он вдруг задрожал — то ли от ужаса, то ли от чувства своей вины. Но если он был виновен, то в чем: в убийстве человека или в гибели любви? Руалд склонился над покойницей, не отводя от нее глаз, и на его лбу и возле губ выступили капли пота, особенно заметные при свете горящих свечей. Молчание длилось долго. Наконец брат Руалд взглянул на аббата. Лицо его было бледным и мрачным.
— Отец мой, — сказал он, — да простит мне Господь грех, который я не осознавал до сих пор. Я раскаиваюсь в том, что лишь теперь нашел в себе этот изъян. Ничто, ничто во мне не находит отклика! Я ничего не чувствую, когда гляжу на нее. Отче, даже если передо мной действительно Дженерис, я не могу ее узнать.
Минут через двадцать, в приемной аббата, Руалд вновь обрел спокойствие — идущее от смирения, от сознания своей слабости и первородной греховности всякого человека. Однако он не переставал обвинять себя:
— Заботясь лишь о собственных потребностях, я был предубежден против нее. Неужели я оказался способен порвать узы любви, длившейся пятнадцать лет, и через год уже ничего не чувствовать? Мне стыдно, что, глядя на останки этой женщины, я вынужден сказать: не знаю. Может быть, это Дженерис, а может быть — нет. Но в любом случае, почему и как это случилось — мне не известно. Знаю только, что в моем сердце ничто не шевельнулось — да и могут ли кости сказать что-нибудь определенное?
— Но кое-что они все-таки говорят, — строго промолвил аббат. — Ее похоронили в неосвященной земле, без погребальных обрядов, тайно. Из этого легко заключить, что умерла она, не вкусив святого причастия и при загадочных обстоятельствах, возможно, в присутствии какого-то человека. Наша обитель должна похоронить ее по-христиански, чтобы душа ее наконец упокоилась с миром, а мирские власти должны провести дознание причины ее смерти. Ты дал свои показания, и я верю, что ты не знаешь, кто она такая. Но поскольку ее нашли на земле, где вы с ней жили, неподалеку от дома, который жена твоя почему-то покинула и больше туда не возвращалась, то естественно, что у господина шерифа будут к тебе вопросы, как и ко многим другим.
— Конечно, отец мой, — кротко сказал Руалд, — я отвечу на все обращенные ко мне вопросы охотно и откровенно.
Так он и поступил, отвечая шерифу с подчеркнутой готовностью, словно бичуя себя за грех невнимания к чувствам жены: он только сейчас осознал, что в то время, как он радовался исполнению своего горячего стремления, она вкушала яд горечи и утраты.
— Это чистая правда, — говорил брат Руалд, — я был уверен, что встал на стезю, по которой призван идти, и делал все, чтобы достичь своей цели. Но вот что дурно: я пребывал в радости, а она в это время была несчастна. А теперь наступил день, когда я не могу четко вспомнить ни ее лица, ни всего ее облика. В глубине души меня и раньше мучило, что я был несправедлив к ней, но я так долго не обращал на это внимания. И вот теперь это ощущение своего греха полностью овладело мною. Где бы Дженерис сейчас ни находилась, она отомщена. В первые месяцы, когда я пришел в монастырь, — в голосе Руалда послышалось раскаяние, — я даже не молился о том, чтобы на нее сошли мир и спокойствие. Я был так счастлив здесь, что почти забыл об ее существовании.
— Однако известно, что ты дважды посетил ее, — сказал Хью, — после того, как стал послушником.
— Да, это так. Мы ходили к Дженерис вместе с братом Павлом — он может подтвердить. Мы отнесли ей то, что наш настоятель позволил передать ей в качестве средств к существованию. Все было сделано по закону — уже при первом посещении.
— Когда именно?
— В прошлом году, двадцать восьмого мая. А второй раз мы пошли туда в первых числах июня — это было после того, как я продал свой гончарный круг, инструменты и еще кое-что — и вырученные деньги я передал ей с правом ими распоряжаться по собственному усмотрению. Я надеялся, что она, может быть, уже смирилась, простит меня и отпустит с миром, но этого не случилось. К этому времени она, кажется, уже возненавидела меня. Когда мы пришли во второй раз, она бросила мне в лицо злые, жестокие слова, не пожелала притронуться к тому, что я ей принес, и крикнула, что я могу убираться вон, что у нее есть любовник, достойный ее любви. Словом, любовь, которую когда-то она ко мне питала, превратилась в ярость.
— Она сама тебе сказала, что у нее есть любовник? — спросил Хью, пристально глядя на брата Руалда. — Тут прошел слух — после того как она скрылась, — что она ушла с мужчиной. Так то были ее собственные слова?
— Да, она так сказала. Она очень злилась, что ей не удалось отговорить меня от ухода в монастырь. В то же время она не могла развестись со мной и стать свободной, так что я все еще считался ее мужем и был камнем на ее шее, который она хотела и не могла сбросить. Но это не помешает ей, так она сказала, силой добыть себе свободу, ведь у нее есть любовник, он в тысячу раз лучше меня, и она уйдет с ним, хоть на край света, стоит ему хоть пальцем поманить. Брат Павел присутствовал при этом разговоре, — добавил Руалд.
— И ты тогда в последний раз ее видел?
— Да, в последний раз. В конце июня, как я узнал, она уехала из этих мест.
— А с той поры ты когда-нибудь приходил на свое поле?
— Нет. Я обрабатывал монастырскую землю в основном возле Гайи, а это поле только теперь стало принадлежать нашей обители. Год назад, в начале октября, владелец Лонгнера Юдо Блаунт, у которого я арендовал этот участок, подарил Землю Горшечника аббатству в Хомонде. Прежде я и не собирался снова идти туда и не думал, что когда-нибудь услышу об этом месте.
— Или о Дженерис! — вставил до сих пор молчавший брат Кадфаэль. Он увидел, как после его замечания худое лицо Руалда исказила гримаса боли и стыда. Но даже этот укол он снес покорно, и через секунду выражение его лица вновь стало спокойным и умиротворенным.
— Я еще хочу спросить, — начал Кадфаэль, — с позволения отца аббата. Случалось ли тебе за все прожитые вместе с женою годы сомневаться в ее верности или в любви к тебе?
— Нет! — нисколько не колеблясь, отвечал Руалд. — Она всегда была верна и любила меня. Пожалуй, даже слишком сильно любила. Я вряд ли заслужил такое обожание. Я ведь привез ее из Уэльса — оторвал от родины… — Он задумался, стараясь как можно точнее выразить словами то, что он думал и чувствовал, и едва ли замечая тех, кто его слушал. — Так вот, я привез жену в чужой для нее край, где никто не говорил на ее родном языке, где все было ей непривычно. Только теперь я осознал, насколько больше она дала мне, чем я ей. И я не только не смог ее за это отблагодарить, но и сделал несчастной…
Был ранний вечер, скоро должны были зазвонить к вечерне, когда Хью попросил привести свою лошадь, которую брат Ричард заблаговременно поставил в конюшню, и выехал из ворот в сторону Форгейта. С минуту он раздумывал, куда ему повернуть: налево, к своему дому в городе, или же направо — продолжать расследование. Легкий голубоватый туман уже поднимался над рекой, небо было затянуто плотными облаками, но еще оставался час, или около того, чтобы засветло добраться до Лонгнера, поговорить с молодым Юдо Блаунтом и вернуться домой. Сомнительно, конечно, чтобы новый владелец манора интересовался Землей Горшечника, ведь еще его отец передал ее аббатству в Хомонде, но дом Блаунтов находился недалеко от этого поля, за холмом, и наверняка кому-нибудь из обитателей манора или арендаторов приходилось проходить той дорогой. Так что можно было ожидать новых данных по этому делу.
