Прохожу мимо ночного портье к себе в номер. Раздеваюсь в темноте, неоновый свет падает в окно на мою спину. Я раздета, но рубины все еще у меня в руке, влажные от пота В этом свете они выглядят окровавленными, раздробленными. Я кладу их под подушку, словно зубы, и засыпаю.
«…Городской акт 2604. Торговая сделка между Базелем и Фуггерами 16 сентября 1504 года.
Суть сделки такова. Мы, стряпчие, продали герру Якобу Фуггеру четыре драгоценности, ниже должным образом описанные. А я, вышеупомянутый Якоб Фуггер, купил вышеупомянутые драгоценности на свое имя, а также на имена Ульриха и Йоргена, своих дорогих братьев. Заключена сделка на сумму сорок тысяч рейнских гульденов, подлинных и полноценных…
…Далее; вторая драгоценность именуется «Три брата», в ней три баласа, прямоугольных, толстых, лишенных изъянов, каждый весит семьдесят каратов, посередине их заостренный бриллиант, безупречный сверху и снизу, который весит тридцать каратов, а вокруг четыре жемчужины: одна наверху, две по бокам, просверленные по длине, каждая весит от десяти до двенадцати каратов, и, наконец, четвертая жемчужина подвешена внизу, и весит оная от восемнадцати до двадцати каратов…
…И каждый предмет сделки, деньги и драгоценности будут переданы каждой стороне в следующий понедельник, после дня Воздвижения Святого Креста Господня осенью сего года, по рождении Господа нашего Иисуса Христа одна тысяча пятьсот четвертого.
Якоб Фуггер, гражданин Аугсбурга, признает все вышесказанное.
Михель Майер, гражданин Базеля, Ганс Гилт-брандт, гражданин Базеля, Иоганнес Герштер, городской секретарь Базеля признают все вышесказанное…»
Приобретать и приобретать было девизом Якоба Фуггера. Подходившим этому человеку, как собственное лицо. Существует его портрет кисти Дюрера. Там Якоб напоминает борца-профессионала. Расслабленные мышцы, мелкие черты лица. Ни улавливать в них, ни упускать художнику нечего. Сидит Якоб непринужденно, не позирует, зная, что характеризовать его будет не внешний облик, а только цена портрета, великолепие рамы.
Фуггер был крупнейшим торговцем своего времени, своего рода предшественником капиталиста. Фамильное дело этого отпрыска купеческой династии из немецкого захолустья стало оказывать влияние на всю Европу и лежавшие за ее пределами государства: торговля пряностями, ртутные рудники, имперские займы, драгоценные камни. Якоб был терпеливым человеком и вкладывал деньги и в бургундские драгоценности, действуя тайно, чтобы избежать притязаний римского папы на доходы Фуггеров. Кроме «Братьев», он приобрел еще три носивших имена драгоценности: «Белую розу», «Перышко» и «Пояс». Якоб и его наследники разобрали их на множество небольших отдельных камней. Потом уже о них не было никаких известий.
Сохранились в целости только «Братья». Такую знаменитую драгоценность разбирать не стоило, известность придавала ей цену. Фуггер владел ею до самой своей смерти в 1525 году. Его наследником стал племянник Антон, перенявший суровость дяди. Девиз Антона был «Pecunia nerves bellorum»: «Деньги — движущая сила войны».
К тому времени «Трех братьев» никто не носил уже почти полвека. Антон был шестым их владельцем. Для Фуггеров эта драгоценность являлась показателем силы, как и для герцогов Валуа. Но для Якоба и Антона она была вещью, которую следовало держать под замком. Тайное богатство. В продажу Антон пустил ее в 1547 году, через семьдесят лет после того, как Карл Смелый погиб под Нанси.
«Братьев» купил у Антона Генрих Восьмой, король Англии. Жажду короля приобрести аграф долгие годы разжигали слухи о его красоте. Болезнь не умеряла этого желания. Перед Новым годом он уже умирал, однако в финансовые сводки за январь Антон внес полученную из Англии сумму. Через несколько недель король умер.
«Братья» подошли бы Генриху. Это был Минотавр из рода Тюдоров, человек-бык в эпоху гибкой политики, терявший из-за недостатка ловкости все, что приобретал силой. Его грубая алчность проступает на портретах: он выглядит так, словно постоянно хочет пустить в ход зубы. Генрих был фотогеничным за три столетия до изобретения фотоаппарата. Подобно «Трем братьям» он обладал грубой, впечатляющей силой.
Генрих был жаден до всего: вина и потомства, еды и земель. Его жажда драгоценностей была неутолима, и после разрыва с католической церковью он получил богатство, позволяющее не скупиться на их приобретение. Общий вес золота и серебра, отобранных Генрихом у монастырей, составлял 289 768 и семь восьмых унции, и он расточал их так, словно от этого зависело его здоровье. Ко времени его смерти покупки драгоценностей и войны привели Англию на грань банкротства.
Династии Фуггеров потребовалось пять лет, чтобы завершить продажу аграфа. Четырнадцатилетний Эдуард Шестой передал «Братьев» государственному казначею в июне 1551 года. По прошествии двух лет король-ребенок умер. «Трех братьев» преподнесли на День всех святых 1553 года Марии Кровавой, а по ее смерти пять лет спустя — она принимала опухоль за беременность, молилась, чтобы ребенок был католиком, — ее младшей сестре, протестантке Елизавете Тюдор.
Существует портрет Елизаветы в Хатфилд-Хаус в Хартфордшире. Называется он «Портрет с горностаем» из-за зверька, сидящего на руке королевы. Это политический портрет в старой манере, королева окружена своими сокровищами. Демонстрация могущества заморским державам. На портрете «Три брата» являются главным украшением черного, усеянного драгоценными камнями платья королевы.
Ее фрейлина Элизабет Бриджес представлена на похожем портрете кисти Иеронимо Кастодиса, написанном три года спустя. В своих драгоценностях она выглядит столь же незначительной, как сосуд с водой в натюрморте. Драгоценности покрывают ее, словно цветы, мотыльки, бабочки. Человеческая личность блекнет, ее подавляют камни. Это манекен в драгоценностях.
Королева-девственница более жизненна. Глаза у нее маленькие, очень недобрые, как у сидящего на руке горностая. Уже почти тридцать лет, как она взошла на престол, наемные убийцы, подсылаемые к ней из Европы, сами загадочным образом оказывались убитыми. Через два года она прикажет казнить свою родственницу. Елизавета, подобно «Братьям», с годами все больше проявляла свою сущность.
«Трем братьям», когда они достались Елизавете, было сто пятьдесят лет. Прошло целых пять поколений, прежде чем владеть этой драгоценностью стала женщина. Мария Кровавая была первой, но возможность пользоваться «Братьями» получила Елизавета.
Пять поколений в ту эпоху, когда драгоценности носили и короли, и королевы. Интересно, почему срок оказался таким большим? Мне кажется, характер «Трех братьев» мужской. Аграф боевого плаща. Украшение простое, как бляха для защиты ключицы. Функциональная, как дола на клинке меча. Красивая на почти уродливый манер, как некоторые мужчины — угловатые, мускулистые, угрюмые. Обладающая мужской суровостью.
Бургундскому аграфу присуща определенная сексуальность. Рубины теплые, бриллиант холодный. Я знаю, что это софизм. Ничего человеческого в «Братьях» нет. Его восемь камней соединены благородным металлом. И все-таки мне любопытно, каким было у Елизаветы ощущение этого аграфа, его тяжести, телесной, словно тяжесть руки.
Аграф подходил Елизавете. Английское королевство богатело на торговле и пиратстве, драгоценности королевы являлись мерой и отражением его могущества. В руках Елизаветы оказались бриллиант «Санси» и браслет из горного хрусталя, изделие мастеров Акбара Великого, ныне самое древнее из сохранившихся драгоценностей Великих Моголов. В инвентаризационной описи Елизаветы за 1587 год он описывается как так называемый Персидский браслет из горного хрусталя, усеянного измельченными рубинами и маленькими сапфирами. Драгоценности у нее были и на пальцах, и в волосах. В прическе Елизавета носила шпинель величиной с кулачок младенца. Это был рубин Черного Принца, вправленный теперь в корону Британской империи.
При Елизавете Англия превратилась в хранилище драгоценностей. Они представляли собой могущество в чистом виде. Войска находились в полной боевой готовности, строились флоты. И в основе этого могущества был аграф «Три брата». Уже тогда древний. Его заостренный бриллиант длиной в дюйм оставался самым твердым из всего, что мир мог открыть.
Я всегда останавливаюсь в дешевых отелях. В их непритязательных номерах не заспишься. Я часами лежу, слушая нарастающий шум уличного движения, ссоры любовников за тонкими стенами, муэдзина, опробующего свой микрофон на заре. Когда он начинает петь, к нему, словно птицы, присоединяются муэдзины других мечетей. В жарких странах это мое любимое время — уже светло, но еще прохладно.
В восемь я надеваю спортивную рубашку, джинсы и спускаюсь заплатить еще за один день проживания. Выщербленные каменные ступени холодят ноги. Снаружи здания неоновая надпись гласит: «Туристский отель Синдбад», но когда войдешь в вестибюль, он превращается в скромный Пансийон, и обещанная возможность поторговаться упрощается до трех расценок на доске со съемными цифрами. Во внутреннем дворе бар, где вечером подают пиццу. Сейчас там никого нет. У меня подводит живот от голода.
