– Ты тоже был там? – спросил Дзефферино.
– Был, хотя и запоздал с помощью. Из их главаря сделал факел, а остальные разбежались по своим норам, как хорьки.
Свиток глухо стукнулся об пол и, разворачиваясь, откатился к стене. Джакопоне вскочил с табурета, подхватил его.
– Осторожней, брат. Ты нездоров?
Дзефферино спрятал руки в рукава, склонил голову. У него свело горло, и он не сразу смог выдавить сухой резкий кашель, выбивая застрявший в гортани комок.
– Angelo Domini, – выговорил он. – Ангел Господень! Ты!
Деревянный пол лоджии чуть вздрогнул под легкими женскими шагами. Следом за Аматой, отдуваясь, протопал по лестнице Салимбене.
– Фра Конрад ушел, брат, – обратилась к Дзефферино Амата. – Он передал тебе, что ты можешь найти его в госпитале прокаженных – если захочешь последовать за ним. – Она раскраснелась от волнения, обернулась к Джакопоне. – Приходил посланец от сиора Орфео. Он будет здесь завтра утром и надеется, что с добрыми вестями.
Джакопоне и Салимбене расплылись в улыбках.
– Я так и знал, что он скоро объявится, мадонна, – объявил монах.
Амата обернулась к Дзефферино. Она не могла скрыть радости.
– Прости, брат, за наше маленькое семейное торжество. Моим друзьям известно, как много значит для меня эта весть. – Она опустила глаза на зажатый в руке лист. – Только я беспокоюсь за фра Конрада. Как он будет жить среди этих мерзких прокаженных? Ты не знаешь, зачем он туда отправился?
– Во исполнение обета, мадонна.
– Ты пойдешь за ним? Я тогда велю кухарке приготовить тебе еду на дорогу. Конрад ушел, даже не поев.
Идти за ним? За человеком, который покинул его среди врагов? Дзефферино махнул рукой перед глазами, отгоняя огненное видение.
– С вашего позволения, мадонна, я проведу здесь еще одну ночь. А утром вернусь в Сакро Конвенто.
Засыпая, Амата думала не об Орфео, а о Конраде. Для нее отшельник оставался единственным человеком, любившим ее беззаветно, ничего не прося в ответ. Она, хоть и сумела скрыть ужас, охвативший ее при встрече, до сих пор оплакивала своего друга. Никогда больше ей не заглянуть в его сияющие серые глаза. А если чистота души не спасет его от заразы? Она пробормотала молитву, прося сохранить и защитить его, но, кажется, обращалась при этом не столько к Богу, сколько к донне Джакоме. Потом повернулась на бок и мирно заснула. Среди ночи ее разбудили крики.
Служанка Габриэлла тянула ее за руку, вытаскивая из постели и из глубокого сна.
– Одевайтесь скорей, мадонна. Во дворе пожар. Двигаясь в тумане полусна и дыма, Амата завернулась в накидку и выбежала из комнаты. Откуда пожар среди лета, когда все камины, кроме кухонного, вычищены и закрыты? Должно быть, кто-то забыл задуть свечу. Приближаясь к внутреннему дворику, она видела красноватое сияние, дьявольским заревом пляшущее на каменных колоннах и стенах. Гости и слуги вместе таскали воду из фонтана. Другие бегали к ближайшему колодцу.
Она протерла глаза и уставилась под арку двора, в ужасе закусив пальцы. Горела деревянная лоджия, где стояли конторки переписчиков. Жаркое пламя охватило лестницу и всю южную стену. Северную стену и лестницы поливали из ведер, чтобы отстоять дом, но лоджию было уже не спасти. Амата тупо таращилась в огонь, соображая, где стоял шкаф со свитком и неоконченными копиями. На ее глазах южная галерея обрушилась и по двору раскатились тлеющие и пылающие бревна. Среди горящих обломков Амата различила пюпитр, и сердце у нее замерло.
Все пропало! Каменные стены и черепичная крыша могли устоять перед огнем, плотники восстановят галереи, но хроника Лео пропала безвозвратно. Амата закрыла лицо руками. Она не оправдала доверия Конрада!
Битва с огнем продолжалась до рассвета. Ночная стража разбудила соседей, и в ход пошли все окрестные колодцы. Из дома и в дом носились люди с ведрами. Пожарные по двое тащили огромные бадьи. Амата вместе с другими женщинами гонялась за разлетающимися хлопьями сажи, тушила их, чтобы не дать огню распространиться. Она металась из стороны в сторону по двору, грудь у нее разрывалась от дыма и жара, а перед домом тем временем все прибывала крикливая толпа.
Наконец, вскоре после того, как прозвонили к заутрене, маэстро Роберто объявил, что пожару конец. Все устало собрались посреди двора, рассматривая обугленные, почернелые, растрескавшиеся арки. Ничего деревянного не осталось – выгорели даже косяки дверей. Джакопоне сидел на засыпанной пеплом каменной скамье, где она говорила с Конрадом в тот вечер после его возвращения. Он баюкал голову в ладонях и бубнил что-то вслух, хотя рядом никого не было. К Амате подошел чумазый от золы Пио.
– Пио спас дом, Аматина, – сказал управляющий. – Это он учуял дым и всех разбудил.
Амата погладила юношу по плечу и пробормотала:
– Благослови тебя Бог.
Обвела глазами остальных домочадцев, заливавших последние угольки и сгребавших к стенам обгорелый мусор. Ни фра Салимбене, ни спутника Конрада среди них не было.
– Наши монахи не пострадали? – спросила она.
– Я их не видел, – отвечал Роберто.
– Я в самом начале заметил твоего писца, – вмешался Пио. – Он первым добрался до лоджии. Должно быть, тоже почуял дым. Я разбудил остальных и сразу бросился обратно. Он как раз сбегал по северной лестнице. Я думал, он ищет, чем зачерпнуть воду, и крикнул, чтоб бежал на кухню, а потом его больше не видел.
Джакопоне во весь голос выкрикнул:
– Angelus Domini! Слепой монах предсказывал это!
– Ангел?
Амата, подняв брови, взглянула на Роберто. Тот пожал плечами.
– Я, мадонна, занимаюсь земными делами. Пусть сиор Джакопоне ищет тайные причины случившегося.
Они побрели к дому. Протяжный тонкий плач трубы раздался от скамьи, где сидел Джакопоне. Амата развернулась на месте, но тот уже промчался мимо, длинными прыжками пробежал через прихожую и скрылся за дверью.
– Кузен! – крикнула вслед Амата, но кающийся уже не слышал.
Прокаженный, гревшийся на солнце у дверей, заметил его первым. Он предостерегающе затряс своей погремушкой, и не успел еще Конрад дойти до конца тропы, тянувшейся из леса между двумя длинными зданиями, как из своих келий стали выглядывать привлеченные шумом пациенты. Женщины и маленькие дети показывались из левого строения, мужчины – из правого. Поднялся пронзительный гомон. Конрад, похолодев, шел между ними. Большего ужаса не внушили бы ему даже поднявшиеся из могил покойники. Снова Лео гнал ученика в средоточие его потаенных страхов. Конрад зажмурил глаза и стал молиться. «Servite pauperes Christi», – шептал он про себя.
У концов бараков стояли две небольшие хижины. Здесь, догадался Конрад, живут монахи и монахини ордена Святого Креста – крусижьери, заботившиеся о несчастных. Один монах высунулся в открытое окно. В дверях показался высокий, худой, загорелый докрасна человек в длинной красной мантии и шляпе врачебного сословия. Он направился навстречу Конраду, и прокаженные, завидя его, сразу примолкли.
– Приветствую тебя, брат, – глуховатым голосом заговорил врач. Он назвался Маттео Англикусом – Матвеем Английским.
– Мир тебе, – ответил Конрад. – Я пришел трудиться.
Маттео осмотрел его с головы до ног, но не отвел глаз, как возчики Орфео. Он, конечно, насмотрелся здесь и не таких уродств, и глядел на Конрада так же спокойно, как на нового пациента.
– И что же привело тебя сюда?
– Я следую примеру своего учителя, святого Франциска – и исполняю обет.
– Подними на палец подол своей рясы.
Когда Конрад исполнил приказ, врач оттопырил губы:
– Так я и знал. Тебе придется подождать здесь, пока я принесу пару сандалий. Правило первое: никто из моих людей не ходит в пределах госпиталя босиком.
– Я с самого пострижения не ношу сандалий, – возразил Конрад. – Я давал обет бедности.
– Тогда тебе придется решать, который обет ты намерен исполнить, – пожал плечами Маттео. – Если хочешь остаться здесь, привыкай считать мои распоряжения волей Бога. Я оставляю монахам души пациентов, а заботу о телах монахи оставляют мне. Могу тебя утешить: жизнь здесь достаточно бедная. И я постараюсь подыскать тебе самые грубые сандалии.
Конрад нерешительно кивнул, и тогда врач улыбнулся ему.
– Добро пожаловать, брат. Судя по тому, что ты только что из монастырской темницы, полагаю, ты хороший человек.
Конрад остолбенел:
– К-как...
Маттео указал на его глаз.
– Тебя пытали. Волосы у тебя седые, а кожа бледная и нежная, как у девушки, – долго не видела дневного света. И ты несколько лет не брился. На лодыжках волосы вытерты кольцами кандалов, и след еще виден. Кроме того, ты ходишь в рваной рясе спиритуала и босиком – с точки зрения Бонавентуры, достаточные причины держать тебя в тюрьме.
– Тебе известно о расколе...
– Я когда-то подумывал вступить в ваш орден, но предпочел серому цвету красный. Шестьдесят лет назад папа Гонорий запретил лицам духовного звания изучать медицину, и потому я отказался от духовного сана.
