— Прогуляемся немного, — предложил Иван Дмитриевич. ׳
Вышли в сад. У земли ветер почти не ощущался, но на вершинах деревьев тревожно шелестела листва, уже подсохшая, легкая, по-осеннему чуткая к малейшему движению воздуха. Было то время года, когда березы и липы трепещут под ветром, совсем как осина — иудино дерево.
По траве стелился туман, семь звезд Большой Медведицы стояли на склоне роскошного сентябрьского неба.
— Помните, вы рассказывали про игру, в которую играли с Ванечкой, — сказал Сафонов. — Там в конце пути победителя ждал ангел с коробкой, но что в ней лежало, в этой коробке, Ванечка не знал. Вы нарочно ему не говорили, потому что при раскрытии тайны разочарование неизбежно?
— Верно, — улыбнулся Иван Дмитриевич. — Когда что-то очень хочешь узнать и наконец узнаешь, то в любом случае всегда чувствуешь себя обманутым.
— Сейчас я нахожусь в положении вашего Ванечки. История кончена, убийца найден, однако я так до сих пор и не знаю, каков смысл надписи на жетоне. Вы боитесь, что я буду разочарован?
— В любом случае сказать я обязан. Можете написать об этом, хотя, сдается мне, цензура не пропустит.
— Здесь что-то политическое?
— Отнюдь. Просто у бедного Якова Семеновича где-то на детородном органе имелись маленькие родимые пятнышки. Семь родинок, и расположены в точности, как звезды Большой Медведицы. Ну, а врата… Чего тут долго объяснять! Мы с вами не дети.
Некоторое время Сафонов обалдело молчал, затем расхохотался.
— И всем своим любовницам, — закончил Иван Дмитриевич, — он преподносил на память такие штучки.
— Зачем? — давясь от хохота, спросил Сафонов.
— А черт его знает! Дарил, да и все. Какая здесь может быть особая причина? Так, покуражиться.
Сафонов припал к дереву и продолжал смеяться.
— Вот вы смеетесь, а мне почему-то грустно, — сказал Иван Дмитриевич.
Сафонов замолчал. Он почувствовал, что есть в мире нечто, не доступное его перу. Они стояли рядом в мокрой траве. Иван Дмитриевич последний раз посмотрел на небо, повернулся и пошел к дому. Верная Каллисто никогда не гасила огонь в своей спаленке, а его собственная спальня была пуста, ни одно окошко не светилось ему навстречу.
Тот жетончик, который Нина Александровна оставила в «Аркадии», чтобы сбить с толку полицию, Иван Дмитриевич на следующий день после поминок зашвырнул в Неву. Теперь оставалось ждать, когда Ванечке прискучит второй, найденный в лесу. Тогда можно будет потихоньку избавиться и от него.
Но однажды, вернувшись домой и зайдя в детскую, он заметил, что возле коробки из-под халвы сегодня почему-то не выставлены часовые. Егеря, неусыпно стоявшие здесь день и ночь, валялись в груде кубиков.
— Что, — спросил Иван Дмитриевич, — караул устал?
Он заглянул в коробку и невольно вздрогнул. Жетончик превратился в большого черного жука с торчащими из спины подкрыльями.
— Вот-те раз! Где же твоя штучка?
Ванечка объяснил, что поменялся на улице с соседским мальчиком. Во взгляде сына читался немой вопрос: не продешевил ли?
— Жук лучше, — осторожно сказал Ванечка.
— Гораздо лучше, — согласился Иван Дмитриевич.
— Он ведь живой.
— Конечно.
Подошла жена. Все втроем присели над коробкой и смотрели. Жук был квелый, Ванечка уже успел потерзать его своей любовью. Он лениво шуршал по дну мохнатыми лапками, а за окном шелестел дождик. Бабье лето кончилось, наступала осень.
РАЗМЫШЛЕНИЯ АВТОРА О СВОЕМ ГЕРОЕ
1
«В детективах, — писал большой любитель и знаток этого жанра Уильям Соммерсет Моэм, — нам приходится многое принимать на веру. Мы верим, что убийца норовит оставить на месте преступления окурок сигареты необычной марки, перепачкать ботинки какой-то редкостной глиной или, забравшись в будуар великосветской дамы, щедро украсить отпечатками своих пальцев самые неожиданные места. В конце концов, все мы можем оказаться в горящем доме, погибнуть под колесами автомобиля, которым управляет наш недруг; нас могут даже столкнуть в пропасть, но мы ни за что не поверим, что кого-то из персонажей способен растерзать крокодил, хитроумно припрятанный в гостиной уютного особняка где-нибудь в Дорчестере, или что в результате козней некоего злодея на героя романа при посещении им Лувра упадет и расплющит его в лепешку статуя Венеры Милосской».
Моэм полагал, что классические способы заполучить труп, столь необходимый писателю для детективного сюжета, по-прежнему остаются непревзойденными — в пистолет и яд готов поверить любой. Но отечественных авторов, работавших в жанре детектива, до недавнего времени преследовал встававший еще перед Юрием Олешей роковой вопрос: где рядовой советский убийца возьмет револьвер? Бдительные редакторы настаивали даже на том, что поразить свою жертву из двустволки имеет право лишь человек, регулярно платящий членские взносы в охотобщество. Круг потенциальных отравителей тоже был страшно узок. Тут необходимо было иметь диплом кандидата химических наук или, по крайней мере, фармацевта. Другое, не менее жесткое, цензурное правило состояло в следующем: убийцей непременно должен быть уголовник, которого ищет и находит милиция. Чудаки-пенсионеры и проницательные любители кактусов не подпускались к расследованию на пушечный выстрел.
Зато теперь времена изменились. Теперь, в полном соответствии с правдой жизни, автор волен предоставить в распоряжение отрицательного персонажа целый арсенал — от банального пистолета Макарова до арбалета с прицелом ночного видения, какие использовали английские десантники при высадке на Фолклендских островах, от гранатомета до ракетных установок и взрывных устройств всех систем. Цензура канула в прошлое вместе с колбасой по 2.90, но радости это уже не вызывает.
«Чем ты интересней для историка, тем для современника печальней», — писал о XX столетии поэт Николай Глазков. Перефразируя, скажем: чем больше материала для авторов криминальных романов, тем хуже для читателя. Никто теперь не жалуется на отсутствие сюжетов, и по одной лишь газетной хронике всякий желающий легко может написать «крутой» детектив, где, по выражению Чейза, убийство совершается не для того, чтобы снабдить писателя трупом, а в силу куда более веских причин. Отныне, опять же, увы, не погрешив против истины, автор может густо залить кровью страницы своего романа, на которых в дьявольском хороводе сплетаются продажные чиновники, вожди мафиозных кланов, ночные бабочки, наемные убийцы, террористы, политические авантюристы, подпольные торговцы оружием, содержатели казино, банкиры с отнюдь не экзотическими для нашего слуха фамилиями. Но что касается лично меня, я сохраняю верность классической традиции, чаще всего ограничиваясь единственным трупом в начале повествования. Я не люблю убивать моих персонажей, и если по законам жанра иногда все же вынужден так поступать, то в качестве орудия смерти выбираю что-нибудь попроще — яд, например, архаически всыпанный в бокал с вином. Гостиная кажется мне идеальным полем сражения. В отличие от детективов-суперменов, мой любимый герой-сыщик неуклюж, страдает одышкой и едва знает, где надо нажимать, чтобы выстрелило. Его оружие — старомодная наблюдательность и знание «во человецех сущего». Я понимаю, что бессмысленно воевать с таким оружием против современных монстров. Это все равно как пытаться остановить танк, стреляя по нему из трубочки жеваной бумагой. Именно поэтому своих героев я предпочитаю помещать в те давно минувшие эпохи, когда человек, вооруженный подобным образом, еще мог победить силы зла, и его победа не казалась вовсе уж фантастической.
2
Еще относительно недавно исторический детектив не существовал в нашей литературе по единственной, в общем-то, причине: полицейский, который заодно с уголовниками преследовал и революционеров, никак не мог выступать в роли положительного персонажа. В итоге оказался забыт и легендарный русский сыщик XIX в. Иван Дмитриевич Путилин; тем более что по этой части за ним водились кое-какие грехи — он сотрудничал с III Отделением, по долгу службы поставлял информацию о Н. Г. Чернышевском, М. Л. Михайлове и др. Но политический сыск всегда был для него занятием побочным; в истории он остался как выдающийся детектив, знавший преступный мир Санкт-Петербурга как никто — ни до, ни после него.
Сын мелкого чиновника, Путилин родился в 1830 г. в Новом Осколе — уездном городишке Курской губернии — и на всю жизнь сохранил мягкий южнорусский выговор (произносил, например, не «агенты», а «ахенты»). В городском училище он, по его собственным воспоминаниям, «не особенно налегал на книжное ученье», к которому, заметим в скобках, и позднее большой склонности не имел. Четырнадцатилетним подростком Ваня Путилин пополнил ряды уездного «крапивного семени», поступив рассыльным на казенную службу, а еще через четыре года решил попытать счастья в столице, где жил его старший брат. Тот пристроил младшенького писарем в один из департаментов Министерства внутренних дел. Должность была ему явно не по характеру, но ничего лучшего не предвиделось. Просиживая очередную пару штанов, Путилин пришел к мысли, что без «книжного ученья» в люди не выбиться, и героически засел за учебники, давно прочитанные его сверстниками. Наконец, уже великовозрастным детиной, на двадцать третьем году жизни он выдержал при университете экзамен за полный гимназический курс. Очевидно, это далось ему не без труда, поскольку даже литератор Сафонов — биограф и апологет знаменитого сыщика — не осмелился написать, что экзамен был выдержан «блестяще». На том его образование и завершилось. Имея на руках могучий документ, равнозначный нашему «Аттестату зрелости», но в то время способный предоставить его обладателю вполне приличное место, Путилин после некоторых колебаний решил послужить отечеству на полицейской ниве: в 1854 г. он занял должность младшего помощника квартального надзирателя на Толкучем рынке.
