И опять ответом было потрясенное молчание.
— Но я, — почти шепотом продолжал Иван Дмитриевич, — тоже знаю имя убийцы, о чем убийца не знает. И я незаметно поменял местами два бокала. Еще одной смерти не будет. Теперь отравленное вино стоит перед человеком, кто сам же и всыпал в него яд.
Первым опомнился старший из куколевских приятелей. Чтобы отвести от себя подозрение, он схватил свою рюмку и поволок ее ко рту, но Иван Дмитриевич прикрикнул на него:
— Поставьте на место!
— Почему? — заспорил тот. — Я никого не убивал, и я выпью. Пусть все увидят, что я не виноват.
— Поставьте, я вам сказал!
— Но почему, господин сыщик?
— Я прошу всех мужчин не прикасаться к своим рюмкам. Пьют одни только женщины.
— Значит, — весело спросил Нейгардт, — вы думаете, что убийца — женщина? Я вас правильно понял?
— Да. Пьют лишь дамы.
— А девицы? — поинтересовалась Катя.
Нина Александровна пожала плечами.
— Надеюсь, вы шутите, господин Путилин. Шутка не из удачных.
— Я серьезен, как никогда. Пейте, мадам.
— И не подумаю! С какой стати вы мне приказываете?
— Я служу в полиции…
— Ни у одной полиции в мире нет таких полномочий.
— Иван Дмитриевич, — спросил Зайцев, — а если вы, не дай Бог, что-нибудь перепутали? Что, если мы сели как-нибудь не так и отравленное вино стоит не перед тем человеком, а совсем перед другим?
— Я вижу вас всех, все сидят, как сидели раньше. Будьте покойны, я не ошибся. Местами поменялись именно те две рюмочки, что и нужно.
— Послушайте, — резонно заметил деверь Шарлотты Генриховны, — для чего устраивать этот спектакль? Подойдите к той, кого вы подозреваете, да и велите ей выпить. А уж мы поглядим, откажется она или нет.
— Боюсь, одна она пить не станет. Получится, будто я ее одну оскорбляю подозрением, и она вправе будет отказаться. Вот ежели все, тогда другое дело.
— Как хотите, а я не стану пить, — заявила госпожа Гнеточкина, в упор глядя на Ивана Дмитриевича своими бесцветными глазками. — Для меня это унизительно.
— И я не буду, — поддержала ее Нина Александровна.
— И я, — капризно сказала Лиза. — Почему я должна пить, когда я вообще не пью вина?
— А херес кто выпил у вашего папеньки? — напомнил Иван Дмитриевич.
— Тем более. Один раз я уже травилась, хватит с меня!
Недовольных было больше, чем ожидалось. Шум нарастал, в общем гаме Ивану Дмитриевичу приходилось подбадривать колеблющихся, усмирять строптивых и одновременно следить за той женщиной, чтобы не сделала вид, будто пьет, и не вылила бы себе за бюстгальтер.
— Я пью! — провозгласила жена. — Смотрите, я пью!
Она выпила и закашлялась под устремленными на нее взглядами.
Иван Дмитриевич посмотрел на вдову. Вся в черном, бледная, с черными подглазьями, Шарлотта Генриховна поднялась, как тень нависая над праздничным столом, и хрипло сказала:
— Как хозяйка, я прошу всех выпить. Я прошу.
Голос у нее сорвался, плечи задергались, и сестра усадила ее на место, приговаривая:
— Лотточка, Лотточка, успокойся. Если ты просишь, то пожалуйста.
Она выпила, за ней лихо осушили свои рюмки Лиза и Катя. Теперь обе сидели с каменными лицами, напряженно прислушиваясь к тому, что творится у них в животах.
— Я не стану пить, не стану, — повторяла госпожа Гнеточкина.
Катя сказала:
— Кажется, меня тошнит.
И громче:
— Мама, меня тошнит!
Нина Александровна, казалось, не слышала, зато Куколев-старший вскочил, опрокинув стул, на ходу бросив Ивану Дмитриевичу что-то невнятное, но угрожающее, и кинулся к дочери, которая при его приближении с невинной улыбкой заявила, что это была шутка.
— Дура! — сказала ей Лиза.
— Я не буду, — ныла Гнеточкина. — Я боюсь…
— Ой! — внезапно вскрикнула Зайцева.
Она локтем зацепила свою рюмку, но сидевший рядом один из куколевских приятелей успел подхватить ее.
— Не беда, — иезуитским тоном утешил он соседку. — Не все пролилось. Кое-что осталось.
Шарлотта Генриховна впилась в Зайцеву стекленеющим взором и опять начала медленно подниматься со стула, но в этот момент раздался звонкий и спокойный голос баронессы:
— Господин Путилин, а вдова тоже должна пить?
— Ну что ты, что ты? — попытался утихомирить ее Нейгардт. — Перестань!
— А что такое? Я спрашиваю о том, о чем думают все.
Действительно, если раньше такая мысль не многим приходила в голову, то сейчас призадумались все. Стало тихо, лишь слышен был яростный шепот Лизы:
— Сергей Богданович, скажите этой дуре, что она дура…
Зеленский не отвечал. Он сидел, как опоенный, лицо у него было таким, словно он уже покинул этот мир и все здесь происходящее его не касается.
— Шарлотта Генриховна, — все так же спокойно сказала баронесса, — я взяла свою рюмку, берите же и вы вашу. Помянем Якова Семеновича.
И вот тут-то Иван Дмитриевич по-настоящему перепугался, услышав бестрепетный голос жены.
— Паскуда, — произнесла она негромко, но отчетливо.
Последствия могли быть непредсказуемы. Все повисло на волоске, но, к счастью, страшное слово потонуло в крике Гнеточкина.
— Я выпил вместо моей жены! Иван Дмитриевич, почему вы не обращаете внимания? Вы видели?
— Да-да.
— Я уверен в моей жене, и я выпил вместо нее…
— А моя жена выпила сама! — торжествовал Зайцев, призывая в свидетели соседей, — Вы заметили? А вы? Курочка моя, дай я тебя поцелую!
Между тем Шарлотта Генриховна откликнулась на призыв баронессы и взяла рюмку. Все смотрели на них, а они — друг на друга. Две женщины в черном, их взгляды скрестились над яблочным пирогом, которого Иван Дмитриевич так и не попробовал, и он явственно ощутил, как в воздухе запахло горелым. Безмолвная дуэль продолжалась несколько секунд. У обеих вздрагивали руки. Вынутая из подпола ледяная наливка чуть заметно колебалась в помутневшем стекле. Наконец обе разом припали губами к хрусталю. Слышно было, как у кого-то из них лязгнули зубы.
— Фу-у, — облегченно выдохнул Нейгардт.
Остальные притихли. Зайцева даже слегка окривела от страстного ожидания, что одна из этих двоих вот-вот забьется в предсмертных судорогах. Но ничего не произошло, и тогда вдруг все увидели, что Нина Александровна до сих пор не притронулась к своему бокалу. Наливка переливалась в нем, как лунный свет, — мертвенная, ядовито-желтая, и казалась даже иного цвета, чем в других рюмках.
— Ниночка! — прошептал Куколев, — Ты… Ты не пьешь?
Она молчала.
— Я так и думал, что у вас не достанет мужества покончить с собой, — усмехнулся Иван Дмитриевич.
Он взял ее рюмку и поглядел на просвет. По цвету наливочка была очень хороша. Интересно, какова на вкус?
Прежде чем кто-то успел сообразить, что происходит, Иван Дмитриевич поднес рюмку ко рту. Жена завизжала, но поздно. Поздно! Янтарная влага уже растеклась по нёбу, затем горячей нежной струей вошла в горло и по пищеводу двинулась дальше вниз.
— Ваня-а! — взвыла жена.
Он аппетитно причмокнул, промокнул салфеткой губы и поставил пустую рюмку обратно на стол. Нина Александровна подняла на него свои козьи глаза. Только что в них стоял ужас, а теперь он уступал место блудливой надежде.
— Ваше самоубийство, мадам, даже если бы вы на него решились, никак не входило в мои планы, — сказал Иван Дмитриевич. — Бокалов я не переставлял. Отравленный по-прежнему стоит перед тем человеком, кому вы его предназначали.
Может быть, он еще сумел бы помешать тому, что произошло в следующее мгновение, но отвлекла жена. Она и всхлипывала у него на груди, и одновременно молотила по ней кулачками. Пока он и отбивался, и винился, и утешал ее, Зеленский вдруг схватил стоявшую перед ним рюмку и опрокинул ее в рот.
33
— И он умер? — спросил Сафонов.
— Точно сказать не могу, — подумав, ответил Иван Дмитриевич.
— Как так не можете?
— Его увезли в больницу, и одни потом говорили, что он умер, другие — что поправился. Во всяком случае, я никогда больше его не видел. В наш дом он уже не вернулся.
Другой человек удивился бы, что Иван Дмитриевич не удосужился навести справки о судьбе Зеленского, но за две недели, прожитые с ним бок о бок, Сафонов многому перестал удивляться. Он, в частности, знал, что Иван Дмитриевич в ущерб истине часто воскрешает героев своих историй — тех, разумеется, которые ему симпатичны.
— Тем не менее, — продолжал Иван Дмитриевич, — Гнеточкин тревожился не зря. Привезли гроб не по мерке, и пожалуйста, все так и случилось, как он предсказал.
— Когда вы забрались к нему в квартиру, где нашли этот оттиск, я, честно говоря, подумал, что он и есть убийца, — сказал Сафонов.
— Ну что вы! Он просто сделал для Якова Семеновича эскиз чеканки, как раньше рисовал для него мамзелек. Поэтому Шарлотта Генриховна считала его своим врагом.