Среди бумаг, коим полагалось лечь слева, было несколько подготовительных набросков, остальная часть — весьма внушительная по объему — состояла из набросков к существующим полотнам с целью составления архива.
— Тициан воспроизвел на бумаге все свои полотна, написанные как им самим, так и с помощью учеников, — сделал вывод Виргилий. — На эту стопу нужно обратить особое внимание.
Друзья приступили к сортировке.
— Количество посланий, которые маэстро написал за свою жизнь, просто невероятно, — удивленно протянул Виргилий и, выбрав наугад три странички, стал читать вслух: — 1536 год, в письме Аретино: «Здесь сплошная барабанная дробь, каждый готовится к отправке во Францию. Надеюсь вскоре быть подле вас, и тогда спокойно обо всем поговорим». 1514 год, из послания венецианскому Сенату: «[25] течет и нуждается в ремонте или замене, в любом случае суммы в пять-шесть дукатов будет вполне достаточно». Или вот еще: 1533 год, кардиналу Ипполиту Медичи: «Помпонио и Горацио, сыновья мои, подрастают и набираются уму-разуму, надеюсь, что с помощью Божией и моих небесных покровителей они станут людьми».
Тут инициативу перехватил Пьер:
— Добрая часть посланий адресована испанскому двору. Он в буквальном смысле бомбардировал ими сперва Карла Пятого, а затем Филиппа Второго. Слушай! Осень 1545 года, Карлу Пятому: «Я теперь в Риме[26], занят тем, что беру уроки у античных камней, что позволит моему искусству стать достойным задачи изображать победы, которые Господь Наш готовит Вашему величеству на Востоке». 12 июня 1559 года, Филиппу Второму: «Лев[27], повинуясь дьявольскому инстинкту, замыслил убить[28], дабы завладеть его деньгами. В тот вечер, когда он задумал привести свой план в исполнение, Горацио явился к нему более веселым и обходительным, чем обычно, тот пригласил его и просил побыть у него, дабы сподручнее было осуществить коварный план. Когда Горацио собрался уходить, один из мошенников набросил ему на голову плащ, и все вместе, вооруженные шпагами и ножами, накинулись на него. Бедный Горацио, запутавшись в своем плаще[29], упал оглушенный и, не успев охнуть, получил шесть страшных ударов. Так бы он и умер, если бы бывший при нем слуга[30] не вернулся, не взялся за шпагу и не поднял крик». Сентябрь 1554 года, императору: «Я несколько стеснен в средствах по той причине, что был болен, а кроме того, выдал замуж дочь». А это письмо от февраля прошлого года, королю Испании: «Вот уже двадцать пять лет, как я шлю Вашему величеству свои полотна по разным торжественным поводам, и ни разу не был вознагражден». Ну и дальше в таком же духе.
— Это пишет скорее банкир, нежели художник! Можно подумать, что всю свою жизнь он бедствовал. А ведь… — Виргилий развернул некоторые странички, составляющие вместе как бы дневник личных расходов. — Хотя я и не специалист по финансам и неважно читаю по-итальянски, если верить этим столбцам цифр, Тициан был просто крез! Одно то, что он получил от императора и его сына! Ну, например: пятьсот дукатов за первый портрет Габсбурга. Каждый портрет приносил ему небольшое состояние, а он написал сотни портретов! А из этой бумаги явствует, что некая должность в Немецком подворье приносила ему сто дукатов в год, что со временем превратилось в кругленькую сумму триста дукатов. Плюс по двадцать пять дукатов за каждый портрет новоизбранного дожа! И все это, по всей видимости, освобождалось от налога в двадцать процентов на высокие доходы, поскольку Тициан имел статус «художника на государственной службе»…
Разговоры шли своим чередом, сортировка бумаг — своим. В конце дня они закончили и, усталые и голодные, решили составить опись всем произведениям, которые отыщутся на Бири-Гранде, а затем поспешить в дом дяди, прихватив с собой воспроизведенные на бумаге наброски с полотен. Чтобы с новыми силами погрузиться в изучение тициановских сюжетов, им был необходим добрый ужин.
В личных покоях художника, кроме необычной коллекции часов, ничто не привлекло их внимания. Напоследок они вновь зашли в мастерскую, желая еще раз взглянуть на находящиеся там полотна. На сей раз их внимание привлекли те, что были повернуты лицом к стене. Первое полотно было незакончено, на нем был изображен дож в доспехах, в присутствии святого Марка преклонивший колена перед Верой, за ним — чудесный вид на погруженную в туман Венецию. И хотя на полотне присутствовали вооруженный арбалетом человек и лев, оно было отложено.
— Этого только не хватало, — буркнул Виргилий. — Лев, похожий на того, с которым я столкнулся, расследуя, от чего умер отец!
Он постарался прогнать болезненное воспоминание. Следующие три полотна лишили друзей дара речи: на них были представлены святой Себастьян, пронзенный стрелами, Христос, побиваемый палками, и Марсий, с которого заживо сдирали кожу. Три сцены, полные ужаса и насилия. И каждая на свой лад — сцена убийства.
Вечером за столом у дяди речь зашла о посещении дома Тициана. Прошло уже несколько часов, как друзья покинули его, но потрясение, пережитое при виде трех полотен, не улеглось, настолько мощной была исходившая от них недобрая сила.
— Всепожирающий пламень…
— Неописуемая жестокость…
— Предельно темные тона…
— Искаженные лица…
— Жуткое ощущение…
— Дуновение смерти…
Чезаре, готовивший ужин, внимательно прислушивался к их голосам. С таким любителем поесть, как дядя, можно было не сомневаться, что они славно повечеряют. И впрямь, вскоре на столе появились многочисленные горшочки и кувшины: икра, которую французам еще не доводилось пробовать, а в Венеции потребляли в изобилии, клецки из муки и хлеба, жареные павлины («Они мне стоили тридцать лир за пару»), сливочный соус с укропом, моденские колбаски и дикая горчица вместо салата.
— Приятного аппетита! — проговорил дядя, наливая каждому критского вина с пряностями.
Пьер схватил вилку и набросился на колбаски. Виргилий чинно развернул салфетку, сложенную дядей в виде митры, и тоже приступил к еде.
— Одна вещь не дает мне покоя, — заговорил дядя. — Видать, Тициан никогда никому об этом не рассказывал. Даже его любимый сын Горацио ничего не знает.
— Сказал, что ничего не знает, а это не одно и то же! — поправил дядю Предом.
— Что ты имеешь в виду? — спросил тот, вгрызаясь в огромную павлинью ляжку.
— В погоне за убийцей моего отца я приучился подвергать сомнению любые высказывания.
Чезаре покачал головой и сполоснул рот вином.
— Однако, — продолжал Виргилий, — не представляю, зачем Горацио отрицать, что он что-то знает, если это не так?
— Да и к чему стал бы врать сам Тициан? — развил мысль Виргилия Пьер, по достоинству оценивший икру, черпаемую им ложкой из горшочка.
— То-то и оно: почему он не донес о преступлении, свидетелем которого стал? Что помешало ему рассказать обо всем властям?
Пьер молча наворачивал икру. Виргилий рассуждал вслух:
— Может, он боялся?
— Боялся? — переспросил дядя, подцепив вилкой с десяток клецек.
— Ему могли угрожать расправой. Или хуже того: расправой над его детьми, дочерью Лавинией или Горацио, которыми он так дорожил.
— Письмо королю Испании! — закричал Пьер, давясь яйцами осетра.
Виргилий нахмурил брови, явно заинтригованный.
— Да ты вспомни! В одном из писем, которые я тебе сегодня зачитывал, Тициан упоминает о покушении на сына.
— Точно! — обрадовался Виргилий. — Если мне не изменяет память, в Милане Горацио получил с десяток ножевых ранений. Возможно, это было предостережение его отцу… Тот не на шутку перепугался. В своем письме он обвиняет некоего человека по имени Лев.
Сочащийся жиром пупок исчез во рту дяди Чезаре. Он обтер губы.
— Харкая кровью и чувствуя близкую кончину, зная, что дни сына также сочтены, Тициан не колеблясь нарушил обет молчания. Он больше не боялся мести! — рассуждал, все более и более воспламеняясь, Пьер.
Благодать разлилась по лицам сотрапезников — как в результате доведенного до логического конца рассуждения, так и в результате наполнения обильной пищей желудков. Кот Занни, принимавший участие лишь в пиршестве, тоже преисполнился довольства и басисто мурлыкал.
— Если только Тициан не хотел оградить от правосудия или мести того или ту, кто совершил преступление. Это тоже могло быть причиной его молчания, — добавил под конец дядя.
Как только стол освободили от громоздких блюд, на нем появилась тарелка со сладостями.
— Лакомства, запрещенные к потреблению в Венеции, — провозгласил дядя. — Будем же есть их до тех пор, пока за ушами не затрещит.
Друзья озадаченно смотрели на него.
— Запрещенные? — в один голос протянули они.
— Дабы ограничить роскошь в нашем добром городе, в котором богатство в чести, законодатели уже не знают, что придумать. После запретов на ношение роскошной одежды и драгоценностей последовал запрет на пищу. Под него подпали все сколь-нибудь дорогие и изысканные блюда. Сперва законодатели подняли шум по поводу речной рыбы и дикой птицы, такой как тетерев, фазан и павлин. Но где угодно, только не у меня! Затем, извольте видеть, напали на сладости: всякие там пироги, пирожные больших размеров. Да ведь у меня вместительное пузо, и я просто вынужден нарушать закон! И вас, таких щуплых, я призываю последовать моему примеру. Чревоугодие всегда считалось грехом, теперь же это преступление. Значит, быть мне осужденным и проклятым!
