– Это как сказать… – задумался Гончарюк. – Лично – вот так, руками – нет, не приходилось. Я ведь комендор, в японскую сначала служил на крейсере «Орел» – на флагмане. Под командой господина адмирала Зиновия Рожественского, который хотел «Орел» японцам в плен сдать, но команда с офицерами взбунтовалась и мы посадили крейсер на рифы… Тогда, в Цусимском проливе, я из орудия своего не одну сотню япошек разнес на куски. И в эту войну тоже не мало германцев в Ирбенском проливе покрошил. Но чтобы самому, руками убивать – нет. Такой необходимости не возникало.
– Вот, – подчеркнул Яковлев. – Необходимости не было. Постараемся же всячески ее избежать.
– Ну, это уж как, Василий Васильевич, насчет необходимости! – неодобрительно возразил матрос. – Я так думаю: если на тебя направляют винтарь, то надо стрелять на пару секунд раньше.
– Вы меня неправильно поняли, – сказал Яковлев. – Надеяться на снисхождение или великодушие врага может только дурак. Даже если враг и в самом деле великодушен и снисходителен. Но ведь у Авдеева и Заславского в отряде – не немцы и не татаро-монголы!
– Так оно так, товарищ комиссар, – сказал матрос. – Не немцы и не татары, а хуже в сто раз! Именно потому хуже, что свои. Оттого-то и ненависть сильнее в тысячу раз. Если вы с мужиком из дальней деревни поссоритесь, то помиритесь быстро. А ежели со своим, с родственником поругаетесь – тут вражда надолго.
– Вот именно, – сказал Яковлев. – Все! Выступаем в три часа утра.
– Всех Романовых берем? – спросил Гончарюк.
– Нет, – отвечал комиссар. – Только царя. Может, царица тоже поедет.
– И все?
– Скажет вечером.
Волокуши не понадобились. Сгодились местные сибирские тарантасы – корзины на колесах, отвратительно жесткие, превращающие даже небольшое путешествие в пытку. Николай и Яковлев находились вместе в одном тарантасе, в другом, поменьше, лежала Александра и с ней – Мария. Еще в четырех – слуги и багаж.
Ночь была совершенно безветренная, стоял небольшой морозец. Возки стремительно неслись по тонкой наледи. На крутых поворотах, опасно наклонялись и внезапно тормозили, едва не опрокидываясь, когда попадали на черные острова оттаявшей земли.
Александра при каждом торможении и толчке испытывала невыносимую боль. Сначала она позволяла себе слегка постанывать – так боль казалась меньшей. Потом уже и на стоны у нее не стало сил. Она впала в оцепенение, судорожно сжала челюсти и тупо, окоченело, глядела прямо перед собой. Она уже ничего не замечала вокруг и не отвечала на вопросы и разговоры дочери. А если и отвечала, то невпопад. Мария пыталась поначалу разговорами отвлекать мать от дорожных мучений, но потом и сама обессилела.
Но все это будет завтра.
Сегодня же комиссар Яковлев, появившись на собрании солдат охраны, неожиданно зычным голосом скомандовал построение. Солдатские рефлексы сразу отозвались на властный командирский тон. Отряд быстро и весело построился во фронт и замер по стойке «смирно». Яковлев прошел вдоль строя, пожимая каждому руку.
Вернувшись на свое место, рядом с полковником Кобылинским, он сказал:
– Можете дать команду «вольно», гражданин полковник!
Кобылинский скомандовал, напряжение строя исчезло, солдаты ждали, изучая Яковлева.
– Мои полномочия, товарищи, и моя главная задача, надеюсь, вам известны, – заявил комиссар. – Их сообщил вам председатель вашего комитета товарищ Матвеев. Надеюсь, он точно передал вам сведения. Однако я повторю еще раз. Итак, моя главная задача в настоящий момент – выдать вам жалование, которое вы не получали с сентября прошлого года.
– Можно вопрос? – неожиданно послышался из строя голос Матвеева.
Комиссар неодобрительно посмотрел на него.
– В другое время и при других обстоятельствах, товарищ сопредседатель солдатского комитета, – сказал комиссар, – я применил бы к вам дисциплинарные меры. Имейте в виду! Так что у вас?
– Вот говорят, товарищ комиссар, что вы за Романовыми прискакали сюда аж из самой Москвы. Так это или пустое болтают? – спросил Матвеев.
– Повторяю специально для непонятливых! – сухо произнес Яковлев: – Главная цель моей миссии – разобраться с вашим жалованьем. Вторая моя цель – решить вопрос о будущем вашего отряда и вашей службы. Что же до Романовых, – да, есть у меня к ним кое-какие вопросы, но не это главное.
Солдаты переглянулись.
– Особенность вашего пребывания здесь, – продолжил комиссар, – заключается в следующем. Вы служите здесь в качестве осколка старой армии. Той армии уже нет. Поэтому я предлагаю вам всем и каждому в отдельности самостоятельно решить свою дальнейшую судьбу. Кто хочет продолжить службу – тот здесь останется. Но он должен понять: это будет служба уже в красной армии. Кто не желает дальше служить – пожалуйте на все четыре стороны. Каждый из вас свободен в своем выборе. Второе…
– Ближе к делу! Насчет довольствия! – крикнул солдат на левом фланге.
Яковлев помрачнел, замолчал. Долго держал паузу и ответил подчеркнуто холодно:
– Полагаю, что товарищ, который позволяет себе разговоры в строю, наверняка не собирается служить дальше. Я всем дам возможность задавать вопросы, но позже… Так вот, насчет вашего жалования и довольствия. Думаю, вы со мной согласитесь, что совнарком не обязан отвечать по долгам Временного правительства. Ведь не советская власть вам задолжала. Тем не менее, она решила, что каждому из вас надо выплатить сполна. И это будет сделано уже через час. Все получат содержание по спискам. Особо отмечаю: советское правительство распорядилось рассчитать вам заработок не из пятидесяти копеек в месяц, которые вам назначило Временное правительство, и того не заплатило. А из пяти рублей. У меня все. Вопросы?
Вопросов не было – весело переговаривались. Матвеев и Дзеньковский закрыли собрание.
К комиссару подошли трое солдат.
– Дозвольте продолжить службу у вас, конвоировать бывшего царя в Москву.
Яковлев удивился.
– Отчего же вы все-таки решили, что я приехал забрать царя в Москву? – спросил он.
– Дак про то все знают. Даже бабы на рынке.
– Понятно. Сейчас я не готов дать вам ответ. Подойдите к вечеру, часов этак в одиннадцать-двенадцать.
Выдав деньги, Яковлев отправился в комендатуру, где был единственный в Тобольске аппарат Юза.
Телеграфист, словно настоящий пианист, легко пробежался пальцами по рояльным клавишам аппарата и набрал текст[92]: «Москва, Свердлову. Здесь комиссар Яковлев. Кто у аппарата?»
Через полминуты аппарат звякнул и отпечатал ленту с ответом: «Товарищ Свердлов в настоящий момент на заседании совнаркома». Комиссар поколебался и сказал телеграфисту:
– Передавайте: «Здесь у аппарата комиссар Яковлев. Передайте срочно лично Свердлову от моего имени следующее. Мой сын опасно болен. Кроме того, распутица мешает мне взять весь багаж. Хочу взять главную часть багажа, а остальную пароходом. Вы меня понимаете? Если понимаете, то отвечайте, правильно ли я поступаю, если, не дожидаясь хорошей дороги пущусь в путь только с одной частью вашего багажа. Дайте распоряжение комиссару почт и телеграфов, чтобы мне разрешили говорить по аппарату везде, где мне понадобится без ограничений, а то приходится брать революционным путем. Пусть нарком Невский даст телеграмму на станцию Тюмень, чтобы мой поезд немедленно пропускали, не задерживали, экстренным, без стоянок и дали в состав вагоны первого или второго класса. Яковлев».
Аппарат снова звякнул, текст, преображенный в электроимпульсы, помчался со скоростью 300 000 километров в секунду по тонким медным проводам, через добрую половину планеты и через одну десятую секунды отпечатался на ленте такого же Юза в Кремле. Но прошло не меньше четверти часа, когда в Тобольск примчался ответный букет электроимпульсов, приводя в движение рычажки с напаянными на них буквами, которые резво застучали по бумажной ленте.
Едва лента остановилась, Яковлев схватил ее, оторвал текст и прочел: «Здесь секретарь Теодорович по поручению Свердлова. Хорошо, везите пока только одну главную часть. Предвиделось вами и товарищем Свердловым еще и раньше. Он вполне одобряет ваше намерение. Вывозите. Комиссару Невскому дадим соответствующее распоряжение. Что еще скажете?»
«Яковлев – Теодоровичу. Вас понял. Через два дня выезжаю. Раньше, скорее всего, не получится. Но приказ Невскому дайте немедленно. Все. Яковлев».
Вечером Яковлев пил чай с сибирскими бубликами в гостиничном буфете вместе с Новосильцевой, Гузаковым, Зенцовым и Чудиновым. Гончарюка не было – он занимался транспортом.
Все думали о предстоящем через два часа отъезде – каждый свое, и разговор не получался. Зенцов попытался рассказать какую-то смешную историю из жизни местного монашества, но его слушали невнимательно, а на самом интересном месте Зенцова прервал появившийся матрос Гончарюк. Усевшись за стол, он впал в состояние крайней задумчивости и не заметил, как за несколько секунд съел все бублики, горой лежавшие на столе, и выпил шесть стаканов чая по-флотски, который сам же себе и заварил, – очень крепкого и очень сладкого, чем вызвал восторг Зенцова:
