Женщина дышала, хотя биения были чрезвычайно слабые, едва прощупывались.
Выхватив мобильник «Некстел», подвешенный на поясной клипсе, я ткнула в кнопку скоростного набора.
— Говорит лейтенант Боксер, удостоверение номер два-семь-два-один. «Скорую» на угол Мэйдн-лейн и Грант-авеню! Да поживее!
Горбольница, или, как ее официально именуют, Муниципальный госпиталь Сан-Франциско представляет собой гигантский комплекс. Самый настоящий город. Хотя вот уже несколько лет, как ее приватизировали, она до сих пор отвечает своему названию, коль скоро переполнена страждущими бедняками и принимает неосвоенные излишки из других больниц, обслуживая свыше сотни тысяч пациентов ежегодно.
В данную секунду Кэйко Кастеллано находилась в одном из задернутых клеенчатой шторой закутков, что лабиринтом опоясывали громадный, кипевший бурной деятельностью приемный покой отделения неотложной помощи.
От Юки, притулившейся возле меня в коридоре, исходили волны ужаса и страха за жизнь матери.
Мне и самой было не по себе: нахлынули воспоминания о моем последнем здесь пребывании. Руки врачей в перчатках, трогающих, переворачивающих мое тело, гулкие удары сердца в ушах… и постоянный вопрос в собственный адрес: доведется ли выйти отсюда живой?
По графику в тот вечер было не мое дежурство, но я все равно отправилась за компанию, решив помочь, и даже не догадывалась, что рутинная вроде бы операция превратится в кошмар. Впрочем, то же самое можно сказать и про моего друга и бывшего напарника, инспектора Уоррена Джейкоби. В том пустынном переулке каждый из нас получил по две пули. Уоррен потерял сознание; я каким-то чудом нашла в себе силы ответить встречным огнем.
А стреляю я хорошо. Порой, даже слишком.
Что и говорить, невеселые настали времена, если общественность готова сочувствовать скорее гражданским лицам, подстреленным полицией, нежели раненым — а то и убитым! — полицейским. На меня подала в суд семейка так называемых пострадавших, так что я вполне могла лишиться и последней рубашки.
В ту пору я практически не знала мою нынешнюю подругу.
Но Юки Кастеллано оказалась умным, сверходаренным адвокатом и сумела — несмотря на свою молодость — спасти меня в трудную минуту.
Я обернулась к ней. Сморщив лицо, Юки хотела что-то сказать, едва справляясь с волнением.
— Линдси, я не понимаю… Ты же ее видела. Господи, ведь ей только пятьдесят пять. Не человек, а ходячий фонтан жизненной силы. Что происходит? Почему мне никто ничего не говорит? Даже не дают к ней пройти?
Ответа я, конечно, не знала, но, как и Юки, тоже успела потерять терпение.
Где, черт возьми, шляется доктор?
Бессовестность какая! Никуда не годится.
Да почему так долго?!
Я уже набиралась нахальства, чтобы самой ворваться в святая святых, в реанимационное отделение, и призвать негодяев к ответу, как в коридор, наконец, вышел врач. Он огляделся и выкликнул фамилию Юки.
Именная нашивка над кармашком белого халата уверяла, что перед нами некто «Деннис Гарза, дипл. вр., зав. отд. неотл. пом.».
Я не смогла удержаться, чтобы не отметить про себя внешнюю привлекательность этого Гарзы: едва ли за сорок, рост метр восемьдесят пять, восемьдесят килограммов, широкие плечи, отличная физическая форма. Темные глаза и жесткие черные волосы, свешивавшиеся на лоб, свидетельствовали об испанской крови.
Однако сильнее всего поразили напряженность, чопорность и весь тот вид, с которым он постоянно — и нетерпеливо — дергал за ремешок своего «Ролекса», словно досадливо заявляя: «Я важный, занятой человек. Давайте-ка поживее». Не знаю почему, но мне он сразу не понравился.
— Я доктор Гарза. У вашей матери, по-видимому, неврологический инсульт или, изъясняясь медицинской терминологией, преходящее ишемическое нарушение мозгового кровообращения. Мини-удар, если угодно. В переводе на бытовой язык означает кислородное голодание мозга, да и, судя по всему, в сочетании со стенокардией, то есть грудной жабой — или болями вследствие сужения коронарных сосудов.
— Это очень серьезно? Ей больно? Когда я смогу ее увидеть?
Юки обстреливала доктора Гарзу вопросами, пока тот не вскинул руку:
— Она до сих пор в бессознательном состоянии. Большинство пациентов приходят в себя в течение получаса. Для других, как, возможно, и для вашей матери, требуются целые сутки. Пока что ситуация неопределенная, а потому доступ к ней запрещен. Давайте подождем до вечера и посмотрим, как пойдут дела.
— Но ведь все будет в порядке, да? Доктор, скажите, правда? — взмолилась Юки.
— Мисс Кастеллано, — промолвил Гарза, — не утруждайте себя напрасными вопросами. Как только мы узнаем что-то новое, я сообщу.
Дверь за противным доктором захлопнулась, и Юки, будто подкошенная упала на пластиковый стул. Она наклонилась вперед, уткнулась лицом в ладони и затряслась. Никогда еще я не видела, чтобы Юки плакала. Главное, что меня убивало, так это мое бессилие. А ведь, правда: чем тут поможешь?
Обхватив Юки за плечи, я зашептала:
— Ничего-ничего, ей помогут, здесь очень опытные врачи. Наверняка твоей маме совсем скоро станет лучше.
И мы остались, так сидеть: я гладила ее по спине, а Юки все плакала, и плакала, и плакала… Сжавшись в комочек, она превратилась в маленькую девочку.
В коридоре не было ни единого окна. Стрелки часов над казенной кофеваркой неумолимо крутились, отщелкивая час за часом и превращая день в вечер, а ночь — в утро. За все это время доктор Гарза так и не объявился, не прислал нам ни единой весточки.
Восемнадцать часов мы с Юки по очереди мерили шагами коридор, пили кофе и навещали дамскую комнату. На ужин употребили сандвичи из торгового автомата, обменялись иллюстрированными журналами, а затем, под неестественным светом люминесцентных ламп, просто сидели, слушая неглубокое дыхание друг друга.
К трем утра Юки все же заснула, склонившись к моему плечу, хотя минут через двадцать вдруг встрепенулась:
— Линдси? Что случилось?
— Нет-нет, ничего, спи спокойно. Однако сон к ней уже не шел.
Мы сидели плечом к плечу, неприкаянные в этом синтетически ярком, неприветливом месте, а кругом потихоньку менялись лица: то судорожно сцепившаяся руками пара, молча взиравшая перед собой пустыми глазами; то семейство с малолетними детьми на руках; то одинокий старик…
Всякий раз, когда распахивалась дверь в реанимацию, каждый из нас, будто марионетка, поворачивался к ней лицом.
Иногда выходившему оттуда медработнику в спину неслись чьи-то крики и плач.
Около шести утра появилась молоденькая ассистентка-интерн с кругами под глазами и в перепачканном кровью халате и с бумажки зачитала вслух имя Кастеллано.
— Как она? — вскинулась Юки со стула.
— В сознании, дела пошли лучше, — ответила девушка. — Мы ее еще подержим несколько дней, проведем кое-какие анализы, но в принципе вы сможете ее навестить сразу после перевода в палату.
Юки поблагодарила и обернулась ко мне с улыбкой куда более сияющей, чем можно было ожидать с учетом только что услышанного.
— Господи, Линдси, мама выздоровеет! Я так тебе благодарна, нет слов… Ты всю ночь со мной, здесь… — Она схватила меня за обе руки, не пытаясь сдержать слез. — Если бы не ты, даже не знаю… Линдси, ты меня спасла!
Я обняла ее, крепко прижав к себе.
— Юки, мы друзья. Все, что угодно, даже просить не надо. Ты ведь знаешь это, правда? Все, что угодно.
— Да, да!
— Главное, не забывай звонить. Ладно?
— Слава Богу, худшее позади, — лепетала Юки. — Линдси, ты сейчас за нас не волнуйся… Спасибо тебе. Какое же тебе спасибо…
Покидая больницу через тамбур с автоматическими дверями, я обернулась.
Так и не сойдя с места, Юки смотрела мне вслед, улыбаясь и помахивая рукой на прощание.
Такси урчало мотором ровно напротив входа в больницу. Вот повезло! Я плюхнулась на заднее сиденье, чувствуя себя как бумажный пакет с мокрым днищем. Совсем разваливаюсь. Всю ночь на ногах. Не-ет, такими вещами пусть студенты-первокурсники занимаются, а не взрослые девочки вроде меня…
Водитель — о чудо! — хранил благословенное молчание, пока мы в предрассветных сумерках добирались через весь город до Потреро-Хилл.
Спустя несколько минут я уже вставляла свой ключ в замок парадного входа уютного трехэтажного голубого домика викторианской эпохи, который мы делили с еще двумя наемными жильцами, и по стенающей лестнице поднялась на второй этаж.
Славная Марта, моя колли, встречала у двери, словно мы год не виделись. Судя по корешку счета, который Карен оставила на столе, собака накормлена и выгуляна. Просто Марта успела соскучиться — так же как и я.
