Мальчик замолчал и отвел глаза в сторону.
– И не надо тут реветь. Бесполезно. Ты же меня так разозлишь, а злой я нехороший. Думай. Рассуждай. Выкручивайся. Только не плачь. В этом мире жалости нет. А уж у меня и подавно. Я сильных уважаю, умных понимаю, упорных люблю. А плачущие раздражают. И потом – о чем с ними говорить? Хотя… знаешь, я, кажется, понимаю эволюционный смысл рыдания. Когда ты ревешь, к тебе противно прикасаться. Ты грязный. Так что это вроде как защита. Но жалкая. В конце концов ты становишься невыносим, и тебя убивают, стараясь не измазаться. Ну, будешь еще плакать?
– Нет, – решительно вытер слезы пацан и даже улыбнулся. Кривовато как-то, но все же.
– Ну, то-то же. Давай, вали в бункер свой, мне подумать надо… Сам включишь компьютер?
– Ага, – сказал короед, слез со стула и ушел.
Я закрыл его и пошел в кабинет. Сидя перед мониторами, я стал крутиться на кресле и вспоминать всякую дрянь. Бессистемно.
…У нас в детдоме все любили сидеть на корточках. Просто где были стулья или кровати – всегда были воспитатели, сторожа, медсестры. То есть чужие глаза. А в угол двора убежишь, присядешь за кустами – и нет тебя. Весь мир сузился до размеров компании. Свои дела, свои развлечения. Хочешь – кури, хочешь – анекдоты рассказывай, хочешь – в карты играй. А если шухер – вскочил, рванул по кустам, и нет тебя. Вернее есть, но ты уже чинно так прохаживаешься, изображая на лице пытливость ума и преданность руководству.
Еще такая поза прекрасно помогала нападать первым и неожиданно. Потому что никто не ждет атаки снизу и тебя практически не видно. А даже если и видно – никто не разглядит в сидящем ни роста, ни силы. Когда ты на корточках, тебе достаточно только разогнуть ноги, и ты уже летишь, как хищная птица, сокрушая все на своем пути. Мало кто боится этой позы. А зря.
Из своей интеллигентной семьи я убегал несколько раз. Да как убегал… Уходил. Надоедает же. Наверное, так дикие собаки уходят или там волчата, если их приручать. Кому, кстати, приходит в голову волков воспитывать? Ясно же, что не получится. Сколько ни корми… Глаза у них такие, что сразу все ясно. Вот в клетке держать – это я еще понимаю. Забавно. Но только закрывать надо клетку. Желательно, чтобы серый там и умер. Так безопасней. Никогда он не привыкнет. Спящий, стоящий, жрущий – будет сердцем высматривать малейшую возможность, ничтожную щелку, любую твою слабость. И пока сердце его стучит, не будет тебе покоя. Не жди.
Я сильно старался родителям своим понравиться. Читал, запоминал все, зубы чистил, «спасибо» говорил, голову подставлял Надежде Васильевне, чтобы погладила.
Сначала неприятно было, а потом вроде как тепло. Но больше терпел, конечно, чем наслаждался. Баловство все это. Хочешь волчонку добро сделать – накорми его, тебе же спокойней будет. А гладить ни к чему. Руку откусить может. Ну а если не сможет начисто откусить, так покалечит. Всю жизнь по струнке ходить тяжело. Все время притворяться – невыносимо. Поэтому я себе каникулы делал время от времени. Уйду, пошляюсь пару дней, да и назад. Отпускает. Уже опять можно терпеть. Обычно на вокзал уходил, к беспризорникам, но бывало и в лес. Там тоже интересного много. И главное – людей нет. Со временем я это еще больше ценить стал. Когда один, когда не надо думать о других, когда незачем притворяться – легко дышится.
А потом как-то вдруг у меня соски затвердели, лет в тринадцать. Вернее, вокруг них. Я еще подумал – то ли натер, то ли укусил кто, то ли инфекция. С неделю походил – прошло. Ну и ладно. А ночью вдруг такая девка приснилась! Кончил я во сне так, что затрясло всего, и заорал благим матом. Мама прибежала, давай спрашивать, что случилось. А я и сам не знал, что случилось. Понял только, что все, на хрен, другая жизнь, другие глаза, кровь другая. В тот же вечер ушел на ночь глядя. В парк убежал, по траве катался, траву жрал. Ну, не жрал – кусал. Легче становилось. Лунная ночь была, жаркая, музыка где-то звенела, танцы, что ли, или еще чего. Встал, пошел по тропинке. Девушка навстречу. И тут как раз с погодой что-то произошло, ветер поднялся, молния по глазам полоснула, гром вдарил – аж присела, дура. Мне-то что, я грозу с детства любил. Чище, что ли, после нее, шерсть на спине дыбом встает, орать охота и видно резче как-то. А она присела, растерялась. И я присел. На корточки. По-детдомовски. Только чтобы взлететь. А потом ноги распрямил, кинулся на нее, опрокинул, в траву закатал. Она no-взрослее меня была, крупнее, может сильнее даже. Да против зверя не попрешь.
Я ее в кусты утащил. Полночи под грозой да под ливнем трахал. Очень мне тогда она понравилась. Но под утро что-то обмякла и затихла. Да и неважно, к этому времени мне она и не нужна была. Встал, потянулся до хруста, да и ушел в дождь, как рыба в воду…
Сначала медленно шел. Потом быстро. А потом побежал. Наутро я первый раз задумался об этих самых эмоциональных градусах. Только я им тогда название еще не придумал. А ночью летел через кусты, дышал серебряной дождевой пылью, рубашку потерял где-то или сорвало напрочь. Хлестали по мне ветки, листья царапали, дождь лил, под ногами вода хлюпала, пару раз спотыкался об корни какие-то, на траву падал как кошка – даже больно не было, кувыркался мягко да дальше бежал. Если бы кто видел меня – ужаснулся. Вроде улыбка, а вроде – оскал животный, чувственный, безумный. Глаза в темных кругах, ноздри шевелятся, зубы блестят, грудь как баян ходит, брызги из-под ног поднимаются, с дождем мешаются и вниз падают. Серебристые капли, в которых смерть, быстрота, счастье, боль, тоска сладкая, хохот черных ангелов и голод, голод, голод… Такой неистовый, волчий, безграничный, что казалось – желудок бьется как сердце…
Думаю, в блокадном Ленинграде я не голодал бы ни дня…
– Гиря, ты нужен, прием! – захрипела рация.
Влад долго шарился возле заднего стекла машины, пока не нашел ее, засыпанную какими-то бумагами, взял и спросил в ответ:
– Что случилось? Потеряли?
– Нет, не потеряли, твой крест на мониторе горит, все нормально. Новость не очень хорошая. Даже не знаю… Короче, лучше на сотовый позвоню. Отбой…
Гиреев бросил рацию опять назад и поправил клипсу. Почти сразу в ухо кашлянул Милевич. Влад поморщился:
– Вечно ты в ухо…
– Извини, не буду. Короче, кто-то из ментов выложил Наталье весь расклад.
– Что? – подскочил Гиреев. – Я же всех предупреждал!
– Я тоже всех предупреждал, и не один раз. Недержание у них, сволочей. Но дело не в этом… Наталья заперлась у себя в комнате, судя по всему поговорила по телефону, после чего уехала.
– Почему не задержали?
– А как мы ее задержим, Влад? Она, если ты помнишь, твоя жена! Две машины, конечно, к ней на хвост прицепили.
– Где она?
– Ресторан «Райский сад». Столик на четверых взяла. К ресторану подъезжала серая «Ауди», водитель за рулем остался, двое прошли в зал, подсели и о чем-то говорили минут десять. Потом уехали…
– Что делает Наталья?
– Ест. Заказала жаркое, салаты, на вид спокойная… Даже очень.
– Понятно… Кто эти парни из «Ауди»?
– Борисовские. Мы их узнали, они нас тоже.
– Как думаешь, что Наталья затеяла? – спросил Влад.
– Думаю, убьет она тебя, – бесстрастно сказал Милевич. – Поэтому борисовских мы ментам сдадим, а с Натальей сам решай, что делать. В любом случае – быстро сюда давай. У майора к тебе дело, а я и так слишком сегодня разговорчивый. Отбой!
– Отбой… – машинально ответил Влад.
Мимо проносились голые, похожие на скелеты деревья. Спать уже не хотелось. Не хотелось ничего, кроме хоть какой-нибудь ясности. До вчерашнего дня все было трудно, иногда очень трудно, иногда непробиваемо трудно, но понятно. Можно было решить все, и всегда была масса способов. А теперь не было даже призрака понимания. Зачем он, они, оно все это делает? Кому нужен этот цирк? Есть же нормальные понятия. Ты хочешь денег – возьми. Ты хочешь дорогие вещи, поехать в Париж на выходные, прокатиться в машине, которая стоит как самолет… Что тебе еще надо? Зачем тебя моя смерть? Влад с детства опасался психических больных. Не то чтобы панически. Он не убегал от них с криками по улице и не прятался на чердаке. Но в нем всегда жило это противное, мерзкое, поганое неприятие биоробота, который непонятно как себя поведет в следующий момент. Биороботы не должны ходить по улицам. Это противоестественно. Не валяются же на улицах трупы. Они все складируются в строго отведенных местах и никогда в обычных условиях не портят жизнь. К умершим Влад относился лояльно. Все там будем. Рано или поздно. Традиции отдавать концы еще никто не отменял. Но в жизни мертвым не место. Их и нет в жизни. Только тени да воспоминания. А сумасшедшие? Зачем они? Для чего? Что с ними делать? Какие такие проблемы с ними можно решать? Есть разум, есть функция, есть логика. И вдруг… Среди этого правильного мира возникает непонятно откуда взявшийся живой труп, киборг, искореженный высоким напряжением компьютер, который неотличим от обычных людей и бесконечно от них далекий. Как с ним обращаться? О чем с ним говорить? Это все видимость, фикция, фокус. За глазными яблоками ничего, кроме кровавой темноты. Он ходит, пока заряжена его батарейка. Каждую секунду в его мозгу возникает импульс, который никогда ничего не создаст, кроме разрушения. Зачем их вообще держать в психбольницах? Кому они вообще нужны? Что за, мать твою, милосердие? Откуда вообще взялась эта псевдогуманность? Это же так просто – очистить землю от идиотов. А где и как пропустили этого? На каком медосмотре проскочил этот урод? В какой школе для каких дебилов он учился? Кто его гладил по голове, кто вообще смотрел ему в глаза? Если это все кончится… Хоть как-то кончится и если выживу, подумал Влад, то никаких душевнобольных у меня нигде не будет. Ни на работе, ни в жизни, ни среди знакомых. Лично буду вычислять и уничтожать. Пока они живы – разум не имеет смысла. Как жить, если нет смысла? Твари, зомби, нежить…
