Заниматься с ней любовью было странно. У него возникало ощущение, словно он рубит, прорезает ее твердую, белую, полупрозрачную плоть. Каждый раз от него требовалось все больше усилий, прежде чем она почувствует хоть что-нибудь.
— Вот… вот, — говорила она. — Я почувствовала… что-то.
Он совершал ритмичные движения, вначале медленно, затем все быстрее, но это походило не столько на любовный акт, сколько на шлифовку наждачной бумагой, на попытку соскрести старую, дряблую кожу, чтобы оголить свежие нервы, чтобы хоть что-то почувствовать.
Он ощутил внезапный порыв ударить эту неотзывчивую плоть, бить ее, щипать, все что угодно, только бы пробудить к жизни. Он знал, что Руфь будет не против. Против был он.
Он не мог смотреть Руфи в глаза во время любовного акта. Не мог выносить этого отсутствующего взгляда. Он продолжал скоблить ее, вонзаться в нее, ощущая ее тело, как ножницы, стискивающие его плоть и нервы до самых костей.
От нее исходил кислый, животный запах. Ее плоть, словно квашня, растекалась по белоснежным простыням. Он резко выпутался из ее густых волос, из скомканных простыней и поднялся, тяжело дыша и думая о Дженни.
Руфь смотрела на него с постели (мог ли он представить ее в другом месте?), словно читая его мысли.
Она все еще оставалась в постели, когда на рассвете он ушел. Не то чтобы спала. Но и не вполне бодрствовала. В общем, как всегда. В других комнатах верхнего этажа товарки Руфи, должно быть, точно так же прощались со своими любовниками.
Внезапно в холле, пошатываясь, появилась тень. Мужчина поднял бледное лицо с темными глазами и отекшими от утомления веками. Словно смутившись, он отвернулся и заспешил вниз по лестнице.
Отойдя от крыльца, Джин заметил, что вся местность словно пробудилась к новой жизни. Он обернулся, чтобы взглянуть на дом. Окна оставались такими же темными, и даже утренний свет не рассеял угрюмые тени.
Когда он вернулся домой, Дженни все еще лежала в постели, плотно закутавшись простыней, так что виднелось только лицо, казавшееся вырезанным из дерева. Шторы были задернуты, укрывая спальню от утренних лучей.
— Дженни, — прошептал он, но она молчала.
В квартире царил ужасный беспорядок. Перед телевизором она устроила берлогу вчера вечером. Гора твердых диванных подушек перед тахтой, чем тверже, тем лучше, чтобы держать спину и шею, а остальное пространство заполнено одеялами и мягкими подушечками. Напоминало замки, которые он строил мальчишкой в гостиной. Вокруг этого «замка» выстроился ряд переполненных пепельниц и грязных тарелок, хотя еда оставалась почти нетронутой. Дженни постоянно терзал какой-то неутолимый голод, но она мало какую пищу могла есть. Иногда вообще никакую не могла. Но голод донимал ее, и она постоянно пыталась выбрать хоть что-нибудь из огромного количества дрянной еды.
Джин представил себе, как она сидит, закутавшись в одеяла и уставившись в телевизор, и беспокойно хватает то очередную сигарету, то еду, которую невозможно есть. С каждым днем она худела, слабела и все больше походила на ребенка. От женщины в ней почти ничего не осталось. Он корил себя за самую мысль об этом. Можно подумать, в Руфи больше от женщины.
Дженни была не из тех, кто станет сидеть и ждать. Во всяком случае, раньше она такой не была. Она никогда не была по-настоящему увлечена им и не притворялась, что придерживается правил игры. И все же он обманывал себя, воображая, что она сидит всю ночь и, может быть, ждет его. И за эту мысль он тоже корил себя.
Внезапно он ощутил зверский голод. Он распахнул холодильник, так что бутылки и банки в нем громко звякнули, и вытащил бутылку апельсинового сока.
Открывая ее, он заметил, что крышка сидит неплотно. Он поднес бутылку поближе к свету, проникавшему сквозь узкое кухонное окошко, не прикрытое занавеской. Медленно поворачивая бутылку, он увидел едва заметный отпечаток губ возле горлышка. Точно ребенок. Чем дальше, тем ребячливее. Внезапно он разозлился, вылил сок из бутылки и выбросил ее в мусорное ведро под раковиной. Вначале она поддерживала порядок, тщательно чистила за собой столовые приборы, чашки и тарелки, чтобы он не коснулся посуды, которой она пользовалась. Можно подумать, она была заразная.
Они уже давно не занимались любовью. Он даже не помнил, когда они в последний раз целовались.
Ему стало стыдно за то, что он вылил сок. Так заразиться нельзя. Он сам говорил об этом всем друзьям и родственникам, которые считали, что он должен ее бросить. И все же. Он знал, что ничего опасного нет, но все же опасался.
Если бы можно было победить ее болезнь любовью и поцелуями, он сделал бы это, несмотря на весь свой страх.
— Я услышала шум. — Ее голос звучал еле слышно. — Не знала, что ты уже дома.
Он оглянулся. Она плотно закуталась в теплое одеяло. На щеках и шее подрагивали вялые мышцы. Он попытался улыбнуться, но губы не слушались.
— Тебе лучше оставаться в постели, — сказал он. — Замерзнешь.
— Я и так все время мерзну, — возразила она.
— Знаю, Дженни. — Он подошел и положил руки ей на плечи. — Я знаю. — Он привлек ее к себе.
Поколебавшись, она тоже обняла его или, по крайней мере, попыталась.
— Подержишь меня так в постели? — прошептала она.
— Подержу, — прошептал он в ответ, уводя ее из кухни. — Буду держать, пока тебе не надоест. Хоть до скончания века.
Примерно через час она снова уснула. Джин лежал рядом, нежно массируя ей спину, ощущая каждую мышцу, каждую косточку. И тут прозвенел звонок.
— Ты придешь? — Сквозь помехи и шум ветра он различил голос Руфи.
— Я только что был у тебя, — тихо ответил он.
Дженни заворочалась во сне.
— Но ты придешь? Ты мне нужен. — Руфь говорила настойчиво и повелительно.
— Руфь…
— Ты мне нужен.
Он ухаживал за Руфью все годы учебы в колледже. Время от времени он приходил в себя и понимал, что выглядит нелепо и выставляет себя дураком, однако такие периоды просветления случались редко и длились недолго. Он слышал во сне ее голос, видел ее движения, ощущал ее тело. Он не задавался вопросом, по-настоящему ли он любит ее, или она ему необходима для равновесия и здорового секса. Такие вопросы просто не возникали. В ней не было ничего настоящего, и ему было все равно, существует ли вообще равновесие — во всяком случае, он был словно пьяный. Просто она была ему необходима.
Он познакомился с ней в первый же день учебы. Через каких-то друзей или друзей друзей, он даже и не помнит. Его представили как «чародея в математике».
— Тогда ты будешь мне помогать, — заявила она, очаровательно улыбаясь.
И он помогал. Попроси она, он бы вообще делал за нее все задания. До того он никогда не испытывал на себе магии. И теперь он не сумел этой магии воспротивиться.
— Ты мне нужен, — говорила она, но в ту пору эти слова имели совсем другой смысл.
Он был нужен ей, чтобы помочь справиться с домашними заданиями; он был нужен ей, чтобы повторять, какая она красивая, — она нуждалась в этом, чтобы убедиться, что и другие находят ее привлекательной. Даже когда она занималась с ним любовью, она делала это с целью убедиться в том, что если это взбредет ей в голову, то и другие захотят заняться с ней любовью.
— Мне с тобой хорошо, — говорила она. — С тобой я ощущаю себя полной жизненных сил и бодрости.
Однако она никогда не интересовалась тем, что ощущает он.
А поинтересоваться следовало. Потому что иногда с ней он ощущал полный упадок жизненных сил. Он сторонился всех других связей в надежде, что она одна заменит их. Он даже друзей сторонился. Он убедил себя в том, что без нее жизнь потеряет смысл. Он убедил себя в том, что встреча с ней была велением судьбы и что их отношения нужно во что бы то ни стало сберечь. Всех других женщин он так или иначе сравнивал с ней. Ее взгляды, жесты, походка стали для него мерилом женственности.
— Поцелуй меня, Джин. Вот здесь, здесь и здесь. Я все еще красива? — Из других комнат дома доносился шум: там резвились товарки Руфи со своими любовниками.
— Да, — сказал он, пытаясь согреть губами ее кожу. — Ты красива, как всегда.
Он перебирал ее густые волосы, ощущая, как пальцы погружаются все глубже и глубже в тот мрак, который источали ее бездонные глаза и бледные, отмеченные ночными тенями губы.
— Хорошо. Так хорошо, Джин, — шептала Руфь, все крепче и крепче стискивая его своим телом, словно ножницами.
Он гадал, о чем она думает в этот момент. Его пугало, что он не может себе даже представить, о чем она думает.
Да он и раньше не мог себе этого представить. Даже когда она умерла, он, словно в бреду, пытался представить себе, о чем она думает.
Он шел по площади в центре кампуса. День был яркий и солнечный, достаточно солнечный, чтобы развеять легкий туман, скопившийся за неделю. И туман в воздухе, и туман в сознании от нескольких недель особенно неистового и бесплодного преследования Руфи. На самом деле его даже тревожил этот контраст. Контраст между туманом и солнечным днем. Солнечный свет казался слишком ярким, а кампус слишком отчетливым, очертания слишком резкими.
