В этой комнате светящийся полумрак из-за плотных штор и надвигающихся сумерек. В углу телевизор. Он мельтешит улыбающимися лицами, блестящими авто и девушками в бикини. Иногда там возникают дикторы и какое-то время шевелят губами. Потом их затирают заставки кинокомпаний, потом какие-то люди начинают бегать друг за другом, легко и непринужденно постреливая много раз мимо. Когда у тебя в руках боевой пистолет, то видеть это по меньшей мере странно. Даже в пьяном виде. Даже почти с закрытыми глазами. Невозможно промахнуться в человека, проговаривающего странный, неестественный текст в пяти метрах от тебя. Даже невозможно попасть ему в руку вместо туловища. Но они делают это. Кажется, режиссер стыдится такой нескладухи и очень быстро приказывает оператору снимать что-нибудь другое. Например, высоко парящих птиц. Главный герой перед смертью просто обязан посмотреть вверх. Символика. Ассоциация. Космический смысл.
Потом возникают титры. Они ползут вверх на фоне закосяченных эпизодов фильма – это теперь почти модно. В этих эпизодах мертвые герои оживают и пытаются дать дуба по десятому разу.
Потом идет реклама.
Влад, скорчившись, лежит на боку и смотрит прямо в экран. Сквозь экран. В стену за ним. Через стену. В матовое умирающее снежное поле. В лес, полный еще холодного воздуха. Туда, где под темными еловыми лапами лежит обессилевший волк. Живой или мертвый…
На низком журнальном столике перед диваном никакой печатной продукции нет.
Только бутылка водки, пистолет, пластиковая бутыль с минералкой и стакан.
Изредка Влад садится, наливает примерно половину и обреченно пьет. На лице полное отсутствие эмоций. Запивает минералкой и снова ложится. Иногда он впадает в оцепенение и как бы засыпает. Как бы, потому что глаза открыты. В них отражается боль. Он все больше к ней привыкает.
Но когда на экране безмолвно возникает Басков, и по шевелящимся губам становится различима идиотская фраза «Оля, почему вы не поете?» – Влад резко садится, хватает со столика пистолет и стреляет в телевизор.
Четыре пули прошивают экран, но уже от первой кинескоп лопается, и Басков уходит в точку.
Я его убью…
Кто-то невидимый говорит:
– Владимир Геннадиевич, вам надо отдохнуть…
Влад молча кивает сам себе, наливает себе водки, пьет и снова ложится на бок. Теперь смотреть просто некуда. Разве что на паука.
Через две минуты приходит сон. Организм просто не выдерживает. Под темными еловыми лапами волк теряет сознание. Снег заменяет собой все. В той степи глухой… замерзал ямщик… Фольклор нагло фантазирует. Замерзающий ямщик не может отдавать наказы. Он просто крепко и навсегда засыпает…
Я его убью…
Телевизор на кухне у меня небольшой, под самым потолком, но видно хорошо. Уже полчаса минимум ТНТ показывает сюжет о самоубийстве бизнесмена Гиреева. Уже минут пятнадцать ту же ерунду на свой лад повторяют НТН, «Мир» и еще пара каналов.
Я внимательно просмотрел все кадры, иногда даже наклоняя голову набок как собака.
У меня хорошее зрение.
Но я гораздо лучше воспринимаю звуки из динамиков телевизора и чувствую, физически чувствую, что мне изощренно врут.
Голоса…
Нюансы произношения.
Что-то неуловимо скользкое.
Я с детства точно знаю, врут мне или нет. Просто ищу в голосе виноватые нотки. Они такие… ну, как будто сопли, очень влажные и липкие. Я даже машинально вытираю пальцы. Вот как сейчас…
В начале шестого я пришел к короеду в бункер.
– Есть хочешь, Коля? Надо бы… Убью я тебя скоро. Понимаешь?
– Нет, – заплакал пацан.
– Это понятно… Но есть правила. Обманул нас папа твой. Не любит он тебя, понимаешь. А тебя, парень, никто сейчас не любит. Впрочем, как и всегда. Вот ты думаешь, мама тебя любит? Инстинкт это, Коля, понимаешь? Ну, там – родительский, пищевой, стадный. Ей нужно обнимать тебя, тепло пить, энергией заряжаться, жизнь твою высасывать. Она – вампир, как и все матери. Я, Коля, знаю, о чем говорю, у меня такая же сука была, и, слава богу, я ее никогда не видел. Только моя мать честнее была со мной. Она меня очень быстро от себя оторвала и выкинула. Зачем тебе вообще жить? На кой хрен? Хотя… если цель жизни – месть, то это очень даже стимулирует. Вполне себе неплохой повод существовать… а то даже и причина! Тебе про папу рассказать твоего?
Пацан кивнул и шмыгнул носом.
– Ну так вот. Я ж ему, ущербному, сразу сказал. Просто. Выбери, кто жить будет – ты или наследник твой. Элементарно, понятно, логично. Нет, стал выдумывать небылицы, строить из себя крутого, гоняться за мной, как ненормальный. Ни два ни полтора. Вся проблема яйца выеденного не стоит. Если верующий – то сыном рассчитайся, да и все. Если прагматик – то себя убей. Кого ты любишь больше – Бога или сына, в конце концов? Ну, монету, на худой конец, подкинь, там всего два варианта. Не понимаю! Где тут проблема выбора, а, Коля? Ты что, незаменимый? Один во всем мире? Вундеркинд, может? Да такой же тупой выродок, каких миллионы. Зачем тебя беречь? Родит еще десяток, не перетрудится… Ну хорошо… Пусть он тебя любит, к примеру. Тоже понятно. Убей себя и не делай трагедии на пустом месте. Может быть, Влад незаменимый, уникальный, может, он на этом свете кому-нибудь нужен? Ну что за ересь… Твой папа, Коля, Бога обмануть решил. Он ни себя, ни тебя – обоих хочет спасти. А с Богом, Коля, не играют. Его либо любят, либо ненавидят и в любом случае уважают. Папа твой – два раза трус. В жизни, как и в шахматах, есть правила. И если ты правила нарушаешь, если ты не черные, не белые, а серые фигурки на клеточки ставишь, то вся система, вся вселенная тебя на куски рвет. В общем, так… Я твоему папе постараюсь еще один шанс дать. Времени, конечно, мало, и я очень, очень сильно рискую, но если я глаза и руки Господа, то кто, кроме меня? Сиди, Коля, жди. Я могу вернуться, а могу и нет. И даже не знаю, что для тебя лучше. Я ведь тоже… всего лишь фигура…
Через пять минут моя машина вылетела из ворот гаража и умчалась в сторону центра. Проехав пару кварталов, я понял, что нервничаю. Это было необычное, давно забытое ощущение. Оно по-своему меня даже обрадовало, но я усилием воли приказал вернуть себе свои законные пятьдесят эмоциональных градусов. Нельзя выходить из себя. Нельзя радоваться, нельзя грустить. Это распыляет внимание и ухудшает реакцию. Любая эмоция укорачивает жизнь, она разрушает организм, делает тебя слабым.
Я покрутил головой, от чего в шее хрустнуло, сжал руль и снизил скорость перед поворотом. Аккуратно оглядел все зеркала и очень плавно поехал по своей полосе. Ладья должна ходить прямо, иначе это не шахматы, а черт знает что. Я не привношу в этот мир никакого сумбура и не нарушаю никаких устоев. Я – часть физического мира, в котором все предметы тяжелее воздуха падают вниз. Почему же эта сволочь хочет летать, да еще и криво, хотел бы я знать? Есть же физика, в конце концов…
Я рекордно быстро доехал до центра, свернул на Советскую, вставил в резервный сотовый батарею и решительно набрал номер Гиреева. Я знал, что на звонок ответят, потому что выхода у них не было. Так и случилось.
– Алло, – ответил шуршащий голос. Я его знал, и знал, почему он шуршит. У Милевича были сожжены связки, поэтому он всегда слегка покашливал. Но даже если бы не покашливал, мне бы хватило этого листопадного шуршания, чтобы узнать его голос из миллиона.
– Милевич, – сказал я, – передай Владу, что у него еще есть время, пусть спасает сына! Нельзя ему сейчас играть! Минут сорок пять всего осталось!
На том конце помолчали, что-то щелкнуло и очень быстро задвигалось. Побежали сразу несколько человек и, судя по всему, в разные стороны.
– Владимир Геннадиевич скончался около часа назад. А кто это говорит?
– Милевич! Это Камень говорит, и если ты не передашь ему мои слова немедленно, то можешь считать виновным в смерти мальчика лично себя!!! Ты понял меня?
– Понял, но не могу же я передать слова покойнику!
Конечно, Милевич очень грамотно себя вел, но он ведь не знал, что со мной так нельзя. Я физически задыхался от липкого, скользкого, бессмысленного вранья. Как ему еще объяснить?
Тварь… Впрочем, я тоже могу врать. И даже уверенно:
– Датчик пульса, Милевич. У трупа не может быть сердцебиения. Это-то ты хоть понимаешь?
Милевич помолчал. Он не стоял тупнем все это время. Я чувствовал, как он жестами отдал десяток приказаний, не меньше. Но голос был ровным.
Если бы у меня был обычный слух, я бы ничего не заметил. Но я знал, что там сумасшедшее движение, я впитывал его ухом и понимал, что у меня очень мало времени. Уже сейчас ко мне несутся несколько машин. Они еще не знают, как выглядит мой автомобиль и тем более – я, но они уже перекрывают дороги. Все, больше нельзя…
– Я не понимаю вас, – все так же ровно сказал Милевич, – еще раз повторяю, что Владимир Геннадиевич скончался… Даже не знаю, чем и как я могу вам помочь…
