Но все же кое-какие инстинкты еще не утратили силы, и когда на меня обрушился приклад, я сумела в последний момент отклониться в сторону. Как это мне удалось, я не знаю, но мужик, который бил по мне своим ружьем, словно палицей, промахнулся, не устоял на ногах и приземлился передо мной на карачки. А деревянный приклад с такой силой вонзился в землю, что просто благополучно отделился от стволов и увяз в мягкой грязи. У меня перед глазами застыла желтая блестящая макушка и нечистая шея моего противника.
Это был мой последний шанс спасти себя. Спасти Олю. Я вдруг вспомнила, что со мной была Оля. А ведь, прикончив меня, этот лысый ублюдок сразу принялся бы за нее. Ему не нужны свидетели.
А мне совершенно не нужен он…
Я сконцентрировала в ударе все остатки моих силенок. Я вложила в него всю злость, накопившуюся во мне за последние дни. Я не могла промахнуться или ударить недостаточно сильно. У меня была только одна попытка, пока мужик барахтался у меня в ногах, спеша подняться из лужи.
И я использовала эту попытку. Я сломала ему шейный отдел позвоночника. Так, как меня когда-то учили, резко и точно воткнула вытянутые пальцы правой руки в основание черепа. И, кажется, выбила себе палец, но боль от этого была просто ничем по сравнению с тем, что творилось у меня в животе.
Мужик судорожно дернул башкой, сипло втянул в себя воздух и неуклюже завалился на бок, уткнувшись лицом во взбаламученную воду. На поверхности лужи поднялось несколько пузырей. Я проследила за ними отрешенным взглядом, потом машинально отметила, что весь мой свитер обильно пропитан кровью и перемазан в грязи. И подумала, что настала пора хлопнуться в обморок, убраться подальше от всей этой мерзкой действительности. Вот только для этого хорошо бы выбрать место почище, чтобы не захлебнуться в луже. А еще надо успеть отдать последние распоряжения Оле. Чтобы бежала за помощью. Чтобы спасала меня, непутевую, сумевшую словить животом кусочек свинца. Такой горячий! Такой обжигающий!
— Оля… Оле-на… — Я завалилась на бок и поджала к подбородку колени. Кажется, так было легче сносить эту жуткую боль. — Подойди, Оля…
Я скорее почувствовала, чем увидела или услышала, как девочка присела рядом со мной на корточки. Протянула в ее направлении руку и ощутила в ладони ее холодные тонкие пальчики.
— Тебе больно, Марина?
— Оля… Беги в… село… там… машину… телефон… — Я с трудом перевела дыхание. Каждое слово давалось мне с невероятным трудом. Последние силы я истратила на тычок в шею лысого мужичка. — Мне… надо… врача… быстро…
— Хорошо. Я сейчас. — У девочки был совершенно спокойный голос. Или мне так только казалось? — Вот только… к нам едет машина… Ой, еще одна. Две машины, Марина! Грузовики.
Я попыталась повернуть голову и посмотреть, что там за грузовики, но ничего мне не удалось. Я даже не могла понять, а открыты ли у меня глаза. И из последних сил смогла прошептать:
— Ma-шины… хоро-шо… Оля… тор-мо-зи… Они… по-могут.
А может, мне это только пригрезилось, что я что-то шептала? Может, на самом деле этого не было?
Не знаю… Не помню… Кажется, все вокруг заволокло теплым уютным туманом, а боль в животе куда-то исчезла. Кажется, я, благодарная неизвестно кому за это избавление от мучений, глупо улыбнулась в пустоту. Кажется…
Или мне это только пригрезилось?
Может, на самом деле этого не было?
* * *
По всем канонам медицинской науки, после ранения в брюхо и двухчасовой операции, я должна была выйти из комы в состоянии жесточайшей депрессии. Но у меня все не как у людей. А потому, когда очухалась от наркоза, я была в прекраснейшем настроении, хотя и в наидерьмовейшем состоянии. После того, как карлик огрел меня по башке, я чувствовала себя не в пример лучше.
Не спеша открывать глаза, я постаралась припомнить, что же со мной произошло на этот раз. Почему так болит голова? И живот? Опять надо мной потрудился «хозяин»? Кроме того, что долбанул по затылку, добавил еще и в живот? Этого от него можно вполне ожидать. Кулачки он пускает в ход очень охотно.
Впрочем, нет. Карлик тут не при чем. Ведь я же отправила его в кипящий котел. А после этого…
Из-за кулис моей памяти начали не спеша выплывать события последних суток. Оля… Собаки, закопанные в саду… Прогулка по лесной двухколейке через бор… Стычка в деревне… И стычка после деревни…
Я вспомнила. Все вспомнила и решила, что пора открывать глаза. Хуже от этого все равно не будет. Разве что окажется неприятным узнать, что валяюсь в какой-нибудь тюремной больничке. С решетками на окнах и с истоптанным клопами потолком.
Я чуть-чуть приподняла веки и попыталась что-нибудь разглядеть сквозь ресницы. Какой-то сумрачный свет. И более ничего. Нет, так не годится. Кого я боюсь?
И я широко распахнула глаза.
Я находилась в небольшой полутемной палате, и первым, во что уперлась взглядом, был нарядный ночник, подвешенный на стене прямо напротив моей кровати. Рядом с ночником был установлен большой телевизор. Я рядом с телевизором находилось окно, аккуратно забранное белыми вертикальными жалюзи. Слева от кровати была установлена стойка для капельницы, а моя рука была зафиксирована в специальном захвате из мягкого пластика — чтобы, не дай Бог, я, находясь в отключке, не дернулась бы и не вытащила из вены иглу. Интересно, о подобных приспособлениях я даже не слышала. В обычных российских больницах до сих пор привязывают руки больных бинтами к кровати. А я, значит, нахожусь не в обычной больнице. Это открытие меня очень порадовало.
Я перевела взгляд направо и тотчас убедилась в том, что у меня все и правда отлично. Да иначе и быть не могло бы.
Раз у меня такая охрана. Раз у меня такая сиделка… Я улыбнулась, подумав о том, что теперь эта сиделка отведет на мне душу. Потреплет мои и без того слабые нервы. И все же как же я ей была рада!
Справа, впритык к моей кровати, был установлен небольшой медицинский стол, и облокотившись на него, сладко спала Татьяна Григорьевна Борщ. Собственной персоной, как говорится. Прибывшая ко мне, непутевой, из далекого Питера. Как я ей была благодарна! Как сейчас я ее любила.
И как же я ее терпеть не могла там, в Петербурге! На службе. В Организации.
Уж не знаю, что входило в ее прямые обязанности, но в том, что каждый раз при встрече со мной надо испортить мне настроение, Татьяна Григорьевна была просто убеждена. Она шпыняла меня по поводу и без повода, порой выискивая какие-то совершенно нереальные предлоги на то, чтобы сделать мне замечание. Мне она представлялась идеальным образчиком этакой классной дамы, старой девы, тяжело переживающей климакс, а потому всегда готовой, щедро поделиться своим плохим настроением с каждым встречным. Я ни разу не видела, чтобы она улыбалась. Чтобы вообще проявляла хоть какие-нибудь эмоции. Даже внешность ее, казалось, совершенно не располагает к подобному. Костлявое лицо е высокими скулами и хищным носом казалось вылепленным из воска. Сухощавая фигура порой выглядела совершенно бесполой. Даже ухоженные руки с длинными, всегда ярко накрашенными ногтями, казались порой руками убийцы. А может быть, так и было на самом деле? Ведь я ничего про эту даму не знала.
И все-таки, как же я ей сейчас была рада. Она здесь, а значит, про меня не забыли. И все мои неприятности наконец наткнулись на неизбежный хэппи-энд и благополучно рассыпались. Остается лишь вылечить живот. И еще палец… Да, еще палец… Я подняла правую руку, с интересом разглядела гипс на ладони и еще раз вспомнила, как двинула в основание черепа несчастного деревенского мужичка. Который даже, наверное, и не слышал о том, что так легко можно отправить на тот свет человека, не применяя никакого оружия. Неплохо это у меня получилось. Впрочем, все неплохо у меня получилось, если не принимать в расчет маленькие огрехи.
Татьяна Григорьевна глубоко вдохнула и улыбнулась во сне. Впервые я увидела, что она улыбается! И вообще ее хищная физиономия казалась сейчас совсем не такой уж и хищной. И вся она, наряженная почему-то не в белый медицинский, а в обычный цветастый халат, была родной и домашней. И я была совершенно уверена в том, что в больнице она меня, раненую и несчастную, доставать своими придирками не будет. А значит, все будет хорошо.
