Спарки давно знал цену непослушания и быстро вылез из-за стойки.
Черный кожаный корсет Сюзанны и ее нейлоновые чулки были теперь запачканы кровью. Пах женщины был оголен, и золотые колечки в нем блестели в свете факелов.
– Спарки, ты мой сын? Или ты принадлежишь своему отцу? – спросила она хриплым шепотом.
От девушки, которую звали Кристал, остались только маленькие кусочки плоти на полу.
Мужчина отбросил топор и начал запихивать первый кусок в рот.
– Покажи, что ты мой. Поцелуй свою мамочку в губы. Внезапно Спарки начал кричать.
– Папа, где ты? Спаси меня, папа!
(Я здесь сынок. Я это ты.)
* * *
20.05
Эл Флад услышал вскрик и слово "Мама?" – но не мог определить, откуда они доносятся. Он с трудом дотащился на локтях до стола, но дальше продвинуться не мог.
В окне блеснул красный мигающий свет, и он понял, что приехала полиция. Это не вызвало у него никакой радости. Он все равно умирал.
Он с усилием приподнял голову, но увидел только пустые глаза кукол.
«Прощай, дружище горец! Оревуар, пуалю!»
Вдруг он понял, что фигура в красном – вовсе не горец.
Человек в красном мундире стоял, расставив ноги, шатаясь. Руки его были вытянуты, глаза слепо глядели вперед.
Флад услышал шепот.
– Папа, где ты? Спаси меня, папа!
Чудовищным усилием Эл Флад собрал остаток сил. Он поднял пистолет.
– За нее, – прохрипел он.
Раздалось три выстрела.
24 декабря, Рождество, 19.00
Он стоял у окна и смотрел, как падает снег. Внизу по Баррард-стрит сновали машины. На обочине работал снегоочиститель, прорезая своим лязгом монотонное гудение машин. Где-то вдалеке звонили колокола, призывая к молитве, но человек, стоящий у окна, не был верующим.
За спиной только что назначенный старший суперинтендант слышал скрип тележки на гладком больничном линолеуме и звяканье хирургических инструментов. Голоса медсестер эхом отдавались в его голове.
В самой палате единственным звуком было мерное "плип... плип... плип" сердечного стимулятора.
Деклерк отвернулся от окна и сел на стул возле кровати. Лежащий там человек, казалось, уснул.
– Ты меня слышишь. Я хочу, чтобы ты выжил. Странно, но мне кажется, что ты – моя единственная надежда.
Ему не ответили, и некоторое время он молчал. Потом заговорил снова.
– Выстрел, убивший Женевьеву, был рикошетом. Я чувствую, что должен сказать это тебе... чтобы ты себя не винил. Я... я знаю, что ты не виноват в ее смерти. Я восхищаюсь тобой. Слышишь, что я говорю?
Из коридора раздались голоса, потом звук шагов. Закрылись двери.
– Я... я чуть не убил себя. Вот что я хочу тебе сказать. Двое друзей спасли меня, и одним из них была Женевьева. Тогда она взяла с меня слово, что я никогда, что бы ни случилось, не стану покушаться на свою жизнь. Знаешь, когда я узнал, я едва не нарушил свое обещание. Мне до сих пор хочется это сделать, но я не могу... из-за нее. Я так ее любил.
За окном завыла сирена "скорой". Где-то хлопнула дверь.
– Этот Флад не должен был работать в полиции. Ты знал о нем что-нибудь? Мы понемногу восстанавливаем картину. У него предрасположенность к наркотикам. Он из неблагополучной семьи. Отец – алкоголик, брат – наркоман. Его с трудом приняли в полицейскую академию – как мне жаль, что это случилось! Последние месяцы Флад встречался с доктором Джорджем Руриком, моим знакомым психиатром. Тот сказал, что у него была серьезная депрессия. Он сомневался в себе как в мужчине и как в полицейском. Думаю, это усугублялось кокаином. Он, должно быть, отобрал его у какого-нибудь торговца, попробовал и пристрастился.
По коридору прогремела тележка.
– Рурик направил его на семинар Женевьевы, и он в нее влюбился. Авакумович видел их вместе в кафе. Бедная Дженни, она искренне хотела ему помочь. В тот вечер он упросил ее приехать, просил о помощи. Возможно, он рассказал ей о наркотиках, о деньгах, которые можно за них выручить, и уговаривал бежать с ним. Во всяком случае, она позвонила мне вечером и сказала, что у нее ко мне важное дело. Мне передали это, когда она была уже мертва. Когда ты попытался его задержать, и он открыл огонь. Я не знаю, что было бы, если... Может, он взял бы ее в заложники? Или она уговорила бы его сдаться? Теперь я никогда этого не узнаю. Но я рад, что ты убил его. Этот человек позорил полицию.
За окном затормозил автомобиль. В нем играло радио; "Лед Зеппелин" пели про вечную любовь.
Деклерк придвинулся ближе:
– У меня когда-то была дочь. Я очень ее любил, но ее похитили и убили. Я никогда не увидел ее взрослой. Я хочу, чтобы ты понял: то же испытал твой отец. Если бы он увидел тебя сейчас, он бы гордился тобой.
Он сглотнул слезы.
– Он был моим учителем. Он был тогда старше, чем я сейчас, но относился ко мне, как к равному. Твою мать я видел только раз, как раз перед тем, как вы уехали на север. Она была очень красивой женщиной. Я удивился, когда узнал, что ты служишь в полиции. Я нашел твое имя в списках, когда подбирал людей для отряда. Тогда, в Монреале, я видел и тебя и хорошо помню, как гордился тобой твой отец, когда ты делал первые шаги. Когда он пропал в том буране, тебе было всего два года. До этого он один только раз приезжал ко мне в Квебек и попросил о двух вещах. Он попросил меня, если с ним что-нибудь случится, проследить за тобой и, когда ты вырастешь, передать тебе вот это.
Он достал из кармана пальто пакет.
– Скоро ты выздоровеешь, и я надеюсь, что мы станем друзьями. Хоть и поздно, но я хочу сдержать слово, которое дал твоему отцу. Я хочу, чтобы ты хотя бы отчасти заменил мне дочь.
Он медленно развернул пакет, достал оттуда "энфилд" и положил на столик у кровати.
– Он принадлежал твоему деду. Инспектору Уилфреду Блейку. Твой отец оставил мне его, когда приезжал в Квебек. Я хочу, чтобы ты взял его. И еще: когда мы виделись с твоим отцом в Монреале, он сказал: "Роберт, ты видел когда-нибудь у детей такие глаза? Они же просто сияют!" Потом он повернулся к тебе и позвал: "Спарки, иди к папе", – и ты пополз. Уже тогда меня поразило выражение твоих глаз.
Человек на кровати дернулся, и, уловив это движение, Роберт Деклерк придвинулся к нему еще ближе.
