Фредерик Дар - Потому что красивый

«Клиенты для морга», «Прикончи его поскорее», «Имею честь вас укокошить», «Тебя спровадят на тот свет» — это названия романов Сан-Антонио. Так что же, он автор крутых детективов?

«Концерт для пояса с резинками», «Поздоровайся с дамой», «Оставь в покое девочку», «У мышек нежная кожа», «Мое почтение, крошка» — это тоже названия романов Сан-Антонио. Так что же, он эротоман?

«Вальтер Клозет и его личная жизнь», «Надень трусы, гондольер», «Заср…цы», «Крыса для навара» — и это названия романов Сан-Антонио. Значит, он бытописатель, смакующий скабрезные детали?

Почему вот уже в течение почти сорока лет на вопрос, кто сейчас самый читаемый автор во Франции, статистика дает бесспорный ответ: Фредерик Дар, пишущий под псевдонимом и от имени комиссара Сан-Антонио. Его читает не только вся страна от лавочника до интеллектуала, от сторожа до депутата парламента, но и Италия, Испания, Квебек (Французская Канада) и бывшие колонии, где французский является государственным языком. С 1950 года им опубликовано около двухсот книг, которые изданы десятками миллионов экземпляров, уже вышло двадцать пять томов собрания сочинений.

Секрет столь уникальной популярности не в том, про что пишет Сан-Антонио, а в том, как он это делает. «Его величество подписывается на минуту тишины, слышно, как ворочаются мысли в огромной полости его пустого мозга», «Ее католицизм лезет изо всех пор, особенно в эту пору каудильо Франко» — это Сан-Антонио. «Окна темны, как планы садиста», «Я набрасываюсь на нее, как духовенство на еретика» — это тоже Сан-Антонио. «За стеклом в неистовом полыхании пламенеющей листвы угасал день (если вы любите такой стиль, напишите мне, приложив марку для ответа, я вам вышлю несколько ящиков этого добра с краном для воды») — и это Сан-Антонио.

Юмор, гротеск, пародия. Но и загадка, тайна, острый сюжет. Каждый найдет себе главу по вкусу — от вульгарного примитивного юмора до тонкой и сложной игры словами. Пародия на классическую и бульварную литературу, на языковые изыски и эксперименты и даже на самого себя, пишущего подобные опусы, создавая при этом свой собственный неповторимый стиль и язык, насыщенный каламбурами и «сан-антонизмами».

Все это для того, чтобы показать «всеобщий идиотизм, глупость, эгоизм, равнодушие», царящие в окружающем мире. «Люди, которых я описываю в моих книгах, ужасны потому, что все люди таковы. Все мы по-своему ужасны», — говорит Сан-Антонио. Перефразируя одного из его героев, можно заметить, что с живыми людьми иметь дело трудно и противно; с мертвыми легче: они не кусаются.

«Вы же меня знаете?» — любимая фраза Сан-Антонио, которую он сделал названием одного из своих романов. Надеюсь, что прочтя эту книгу, вы ответите утвердительно на этот вопрос.

— Будто куклы, да? — замечает Мари-Мари.

— Ш-ш! — возражаю я. — Тихо, малышка. Хотя французский язык и сдает свои позиции, он еще распространен в мире или, по крайней мере, понятен некоторым народцам.

— Комплект! — сообщает лифтер.

Толстая рыжая корова, прячущая зоб под шестнадцатью рядами натуральных жемчужин, ругается, видя дверцы лифта, закрывающиеся перед самым ее клубневидным носом.

Кабина достаточно велика. Медная табличка над кнопками сообщает, что максимальная загрузка составляет двенадцать человек.

Каждый из пассажиров называет свой этаж. Лифтер, маленький курчавый канарец, ловко пробегает по клавиатуре шустрым указательным пальцем.

— Знаешь — брюзжит мисс Косички; моя спутница Мари-Мари, сногсшибательная в своем голубом тюлевом платье с красно-белой отделкой (да здравствует Франция!), — что фигово в моем возрасте; вечно тыкаться в толпе носопырой в пупки взрослых современников. Так и хочется укусить узел бабочкой на пузе. Все время, как на вулкане или под арками жира… Как-таки он называется, этот тенерифский вулкан?

— Теиде, комарик.

— И ка выс?

— Около четырех тысяч метров!

— Для такого вшивого островочка — это метать бисер. Отдать половину голландцам — они возликуют там, в нижних ландах!

Девчушка спряталась в уголке за спинами кабинонаселения, как мышонок в норке: Чувствую только, как ее ручонка подрагивает в моей. Едкий голос доносится из людской магмы, как из колодца.

Лифт делает первую остановку на третьем. Нас покидает американская пара. Он в зеленобутылочном смокинге с желтыми лацканами, который дивно гармонирует с сиреневой рубашкой и брюками в черно-красную клетку. На ней белый комбинезон, раскрашенный вручную. Ангорская кошка намалевана на раздвоении панталон и два больших яблока на месте грудей. Эффект бесконечно артистический и провокационный. Их выкатывание освобождает немного жизненного пространства в стальной клетке. Кондиционер мягко фырчит и скрытый динамик создает уютную музатмосферу.

— В общем, мы уже в Новом году? — спрашивает из-за леса задниц Мари-Мари.

Ее намек привлекает внимание к факту, что мы только что вступили в первое января в громадной общей связке с туристами, в подавляющем большинстве немецкими. Последние искры фейерверка еще мерцают над Пуэрто-де-ля-Крус.

— В общем, да, — допускаю я. — В совсем свеженьком году, дорогая!

— Не смей звать меня дорогая! — вопит злюка.

— Почему же?

— Это расточительство! Что останется на потом, когда мы поженимся?

— Я найду что-нибудь другое, — обещаю ей.

Седьмой этаж. Еще трое выходят. Жиртрестовские немцы. Пара пятидесятилетних розовых свинок плюс мама мадамы — завитая толстуха. Уф, остались в узком кругу. Можно расслабиться. Переглядываемся со спонтанной симпатией, связывающей уцелевших. Заметьте, люди вообще испытывают конфузное желание чувствовать себя «как у себя». Вот, во время вечеринки, как только часть приглашенных отвалит, между оставшимися, невзирая на возраст и воспитание, создается какая-то связь. А у врачевателя? Ты входишь, приемная полна, все застыли. Не смеют даже кашлянуть. Дама уронит сумочку, и все физиономии напрягаются — какая неловкость. Постепенно напряжение спадает. Мало-помалу происходит облегчение атмосферы. Глаза улыбаются… В какой-то момент, когда народу поубавится, начинают болтать. Последнему, остающемуся с тобой тет-а-тет, ты объясняешь про анализ мочи, а он тебе о своих полипах и геморрое женушки.

Лифт продолжает карабкаться. На указателе этажей зажигаются и гаснут цифры. Уже готовится к выходу пожилой господин. Еще красивый мужчина. В отлично сшитом черном смокинге. С нежно-белые волосы. За плечи зацепилось пятьдесят сантиметров серпантина.

У него великолепный загар, делающий обильную шевелюру еще благороднее.

Вдруг: крак!

Поломка. Полная темнота, неподвижность. Мы в такой плотной герметичной темноте, что в сравнении с ней негатив фотографии папы Павла VI на лыжне будет похож на стакан кефира.[1]

Возгласы на разных языках. Потому что, вопреки мнению идиотов, звукоподражательство не интернационально.

Затем следует тишина. Молчание страха. Музыка умолкла, кондиционер мертв.

Маленький лифтер колотит кулаком по металлической двери. Просто так, чтобы создать хоть какой-то шум…

— Предохранители что ли полетели? — спрашивает меня Мари-Мари уже не таким горделивым голосом.

— Похоже на то и на это тоже, малышка, — уверяю я, чиркая зажигалкой.

Огонек в моем кулаке внушает уверенность. Когда тебя обмакнули в тотальную темноту, достаточно искорки, чтобы создать впечатление сильного света… Блестят испуганные лица. Кроме лифтера и нас, в наличии старик, о котором я говорил несколькими строчками выше, парочка неопределенного возраста (в неопределенной позиции, как и все мы) и здоровый немецкий педик, одетый в черный бархат, с прической бретонского спаниеля.

Парочка — из Голландии, поэтому дама излагает свои страхи на языке Рембрандта. Лифтер отвечает ей по-испански, не переставая барабанить в дверь. Он явственно оплакивает свою профессию и сожалеет, что не работает спасателем на пляже. Тевтонский педе извергает опасения с помощью горлового дефекта, именуемого «немецким языком», тогда как старик с белоснежными волосами (Боже, какая красота!) довольствуется вздохами: «Уэлл, уэлл, уэлл!»… которые, и каждый персонаж этого опуса знает, предназначены убедить, что он говорит по-английски, как папаша и мамаша Виндзорские.

Затем следует период замешательства. Пассажиры лифта обмениваются опасениями, сначала на родных диалектах, потом на современном английском.

Голландка беспокоится, что мы задохнемся, если поломка надолго, потому что кондиционер не работает, а кабина, как ей кажется, герметичная.