Виктор Пронин - Банда 4

Весна наступила ранняя, причем какая-то бурная, самоуверенная, и уже через несколько дней после первого мартовского потепления по улицам бежали пружинистые, мускулистые ручьи, а солнце играло в лужах, обещая горожанам все, чего только они сами могут себе пожелать. На то и весна, чтобы обещать несбыточное. А того, чего можно добиться легко и просто, никому не хотелось.

Хотелось чего-то из ряда вон — почувствовать себя молодым и встревоженным, увидеть улыбку на лице встречной красавицы, посетить человека, который давно тебя ждет и готов принять в любом виде, придешь ли ты с бутылкой водки, или же ему придется доставать свою, вручишь ли ты букетик жеванной мимозы, доставленной в город кавказскими беженцами, или раскошелишься на розочку, которая по цене явно тянет на пенсию средних размеров.

Ручьи бежали по обочинам дорог, посверкивая радужными от бензиновых разводов бликами, бесстрашно уходили в темноту канализационных люков, выбирались на поверхность где-то за городом среди заснеженных еще полей и лесов, ныряли в тяжелые серые сугробы и продолжали, неудержимо продолжали свой путь к далекой речке, чтобы влиться в нее и исчезнуть в мутных весенних водах, наполненных щепой, прошлогодними прелыми листьями, а то и жутковатыми какими-то предметами, которые каждую весну неизбежно появляются из-под тающего снега, из-под сошедшего льда.

Да, напряженная криминальная жизнь в городе не затихала и зимой, поэтому многие зловещие отходы этой жизни возникали перед глазами только по весне, когда весело журчали ручьи, блистало в лужах солнце и хотелось пусть самого малого, но несбыточного.

Павел Николаевич Пафнутьев, гладко выбритый, но сонный и не вполне причесанный, медленно брел по улице, щурился на солнце, поддавал ногой камешки, которые изредка попадались на его пути, а сам напряженно и опасливо всматривался в себя, прислушивался к себе — отзовется ли в душе хоть что-нибудь, хоть маленькая какая-нибудь несчастная струнка на приход весны.

Почему-то всегда это его волновало — вздрогнет ли нутро, запросит ли несбыточного?

И не сразу, далеко не сразу смог он себе ответить: что-то отозвалось, что-то слабо, почти неслышно зазвенело в его истерзанной кровавыми преступлениями душе — захотелось теплой лунной ночи, узкой девичьей ладошки, мерцающего в темноте взгляда захотелось и собственного страха. Но не того, когда холодит тебе висок ствол бандитского пистолета или пляшет у горла лезвие ножа, захотелось страха, который испытываешь, столкнувшись лунной ночью в зарослях сирени со взглядом таинственным и зовущим...

— Ох-хо-хо! — вслух простонал Пафнутьев и тут же оглянулся по сторонам — не застал ли кто его за мечтаниями глупыми и запоздалыми. Но нет, никто не смотрел в его сторону, никого не интересовал странный тип с припухшей после сна физиономией, с выражением, которое если не было туповатым, то каким-то простоватым наверняка. Такое лицо может быть у сантехника, которого собираются выгнать за пьянство, у ночного вахтера к концу смены, у водителя тяжелого грузовика, переночевавшего у спущенного колеса, у пустого бензобака.

Но Пафнутьев не был ни сантехником, ни вахтером, ни водителем, он был начальником следственного отдела прокуратуры, и ему, наверное, положено было иметь выражение лица совершенно другое — быстрое, уверенное, пристальное. Во всяком случае так думали многие из тех, с кем ему приходилось сталкиваться по службе, в какой бы роли они не выступали. Однако Пафнутьева устраивала собственная физиономия, и он не торопился подстраиваться под убыстряющийся бег жизни, и, как ни странно, ему удавалось поспевать даже там, где другие, шустрые и несущиеся, постоянно запаздывали и растерянно хлопали глупыми своими глазами.

Весеннее настроение затронуло Пафнутьева куда сильнее, чем ему вначале показалось. Прошло совсем немного времени как он, сам того не замечая, запел, замурлыкал себе под нос что-то давнее, полузабытое...

— Шаланды, полные кефали, в Одессу Костя приводил, и все биндюжники вставали, когда в пивную он входил, — Пафнутьев улыбнулся, осознав вдруг ясно и четко, куда он идет, к кому и по какому поводу...

Шаланда сидел за своим столом и, уставившись в пыльное стекло, под которым были выложены календари за последние несколько лет, телефоны начальства, морга, странная девица, вырезанная из какого-то журнала — видимо, чем-то тронула она сердце Шаланды, чем-то она его растревожила. Отвлекаясь на секунду от своей опасной многотрудной деятельности, Шаланда встречался с ней взглядом, и глаза его теплели, в них снова возвращалась жизнь. Девица была почти раздета, а обильные ее формы уже не первый год утешали Шаланду и давали ему какие-то надежды на будущее. Судя по тому, что снимок был достаточно замусоленным, Шаланда общался с девицей не только через стекло.

— А, Паша, — Шаланда со вздохом оторвал взгляд от красавицы и накрыл ее папкой уголовного дела. — Как поживаешь, Паша?

— Весна, — ответил Пафнутьев, присаживаясь у стены. — Природа оживает от зимней спячки... Душа выбрасывает робкие зеленые побеги... Всем хочется любви и ласки...

— Это хорошо, — кивнул Шаланда. — Вчера из-под снега вырыли два трупа.

— И что же?

— Опознаем. О чем и сообщаю. Тебе положено об этом знать. Какой-никакой, а все следователь, — не удержался, кольнул Шаланда.

— Да уж сообщили, порадовали.

— Это только начало. Еще одного выловили в речке. Но тот хоть с документами.

— Везучим оказался, — сказал Пафнутьев.

— Не очень... Сообщили родне... А те ни в какую не хотят своим признать.

Не похож, говорят. А как он может быть похожим, если всю зиму в речке отмокал?

Он и в самом деле не похож ни на одно земное существо. Не хотят забирать.

— Почему?

— Хоронить не на что, обычная канитель. Сейчас вот начнут из-под снега показываться руки-ноги, они ведь, Паша, того... Не все убитые, не все замученные. Половина своей смертью померла. Хоронить дорого, разорение...

Вынесли, снегом присыпали и будь здоров, не кашляй, как говорится.

— Значит, и до таких времен дожили мы с тобой, значит, и в этих временах нам побарахтаться придется.

— А дальше? Паша, что будет дальше? — Шаланда поднял на Пафнутьева маленькие глазки и посмотрел на него с нескрываемой растерянностью. — Это же ведь полный отпад, а?

— Еще не полный, — усмехнулся Пафнутьев.

— Будет круче?

— Конечно! — беззаботно ответил Пафнутьев. Поднявшись, он подошел к столу Шаланды, сдвинул уголовное дело в сторону, всмотрелся в игривую улыбку красавицы под стеклом. — Пора менять, — сказал он. — Не надоела? А то нынче другие в моде... Показывали вчера по телевизору — сиська в ведро не помещается, на полтора ведра сиська. Одна!

— Да я к этой уже привык, — смутился Шаланда и снова сдвинул серую папку, будто стесняясь показывать чужим людям наготу своей избранницы. — Пусть будет.

— А то мне недавно попали очень смелые снимки, — улыбнулся Пафнутьев. — Могу подарить.

— Не надо, — нахмурился Шаланда, словно его склоняли к чему-то дурному, безнравственному. — И оставим это. Тут у меня другое... Я тебе поэтому и звонил, — Шаланда испытующе уставился на Пафнутьева, словно все еще колебался — стоит ли говорить все, что знает, не проболтается ли, не выдаст ли важную государственную тайну.

— Давай, Шаланда, не тяни, — сказал Пафнутьев. — Можешь мне довериться...

Шаланда смахнул со стола какие-то крошки, видимо, перед приходом Пафнутьева перекусывал наспех, положил тяжелую руку на папку с уголовным делом, подержал ладонь на картонном переплете, как бы наливаясь какой-то злой силой, и, наконец, в упор посмотрел на Пафнутьева.

— До чего, Паша, дело дошло, не поверишь...

— Поверю.

— Старики звереют.

— В каком смысле?

— В самом прямом. Пацаны — уж ладно, к этому я привык... Все эти юные алкоголики, наркоманы, нюхачи... Ладно. Злобное племя растет. Не представляю даже, что будет делать, как будет вертеться тот мужик, который когда-нибудь на мое место сядет... Ошалеет.

— Не ошалеет, — Пафнутьев махнул рукой. — Он будет из той же стаи. Он сам из них будет, из юных и злых... Поэтому не надо его жалеть. Пусть вертится. Так что твои старики?

— Один старик, Паша. Но до чего злобный... Я его боюсь. Он и меня чуть не порешил. Глаза у него вроде даже подслеповатые, но до того звероподобные, Паша... — большое лицо Шаланды выражало искреннюю растерянность.

— Что же он натворил, этот дед?

— Человека хотел зарезать.

— И все? — усмехнулся Пафнугьев. — Читай оперативки, Шаланда! Нет ночи, нет дня, чтобы кто-то кого-то по пьянке не зарезал, не зарубил, не расчленил. И тут всего лишь попытка?

— Подожди смеяться, Паша. Попытка ладно, но это... Есть труп в наличии, и шило, которое отняли у старика, очень уж хорошо входит в ту дырку, которую на трупе обнаружили. Так хорошо входит, так хорошо, что просто лучше не бывает.