Анискин и Боттичелли. Киноповесть
Taken: , 1
Ясное и теплое выдалось лето, дни стояли пригожие. Обь голубела на солнце, большая и широкая. Участковый инспектор Федор Иванович Анискин, обмахивая потное лицо огромным носовым платком, сидел-посиживал в своем рабочем кабинете – спокойный, немного сонный, в распахнутом кителе. Вид у него был такой, точно в деревне никаких происшествий не только не произошло, но и не предвиделось.
– Откуда мухи берутся – вот что интересно? – лениво спросил он сам себя. – Жрать в кабинете нечего, какого же лешего их развелось тьма-тьмущая… А?!
Анискин закрыл глаза и, наверное, задремал бы, если бы за окном вдруг не послышался истошный и торжествующий женский крик:
– Народ, ратуйте, народ, слушай, что кричать буду… Ой, лишеньки, церковь-то обворовали! Церковь, кричу, обворовали! Народ, ой, лишеньки!
Узнав голос, Анискин поморщился, неохотно встал, подошел к окну и – сразу насторожился, так как серединой длинной деревенской улицы бежала не только простоволосая баба-сплетница Сузгиниха, но и шел по деревянному тротуару молодой и роскошный поп отец Владимир.
Деревня оживала: выбегали на крылечки домохозяйки, старики выходили и садились на скамейки, мальчишки и девчонки бежали на крик со всех сторон – вопили от восторга, с некоторых мальчишек текла вода, так как сию минуту вылезли из реки.
Боже, какой мужчина вошел в кабинет участкового инспектора! Шелковая ряса шуршала по-женски, поскрипывали новенькие ботинки, волосы цвета вороньего крыла колыхались и в безветрии: деревенский поп отец Владимир был молод, красив так, словно только что сошел с лубочной картины. Большие и темные глаза молодого попа были веселы, умны, добры. Он низко, почти в пояс, поклонился Анискину.
– Мир дому сему! – сказал отец Владимир. – Прошу нижайше простить за непредвиденный визит, но обстоятельства сложились столь чрезвычайно, что, видит бог, был вынужден потревожить вас, Федор Иванович, нежданно-негаданно…
Анискин жестом указал на табуретку, дождавшись, пока отец Владимир усядется, тоже сел:
– Я вас слушаю, гражданин поп… Излагайте!
Отец Владимир глядел на него ласково, доброжелательно, спокойно, точно не имел никакого отношения к обворованной церкви.
– Уважаемый и высокочтимый Федор Иванович! – голосом оперного артиста сказал он. – Как известно и дитю малому, церковь у нас отделена от государства… Однако мню: вам будет небезынтересно узнать, что храм божий истинно ограблен, загажен и приведен в запустение…
Анискин внушительно прокашлялся.
– Самые ценные иконы украли! – вдруг обычным голосом сказал поп. – Большой знаток действовал: ни единой пустяшной иконы не взял…
Анискин задумался. Глядел через окно на раскаленную реку, на куст черемухи в палисаднике; в густой листве заливался самозабвенно молодой, видимо, дрозд.
– Вот такое решение я выношу, гражданин поп! – официально произнес Анискин. – Вы себе, как у вас говорится, грядите в свою церковь, а я… Я, гражданин поп, отдельно погряду… Вопросы имеются?
Отец Владимир, встав, опять отвесил смиренный поясной поклон.
– Чувствительно и премного благодарен! Тщу себя надеждой на милосердную помощь…
Директор средней школы Яков Власович сидел в своем маленьком, но отлично ухоженном саду; росли разные фруктовые деревья, краснела на грядках клубника, вился по длинным палкам дикий виноград.
– Якову Власовичу – привет и здравствуйте! – Анискин сел рядом с директором. – Журналы читаете – это хорошо!
Директор школы посмотрел на участкового вопросительно:
– Слушайте, Федор Иванович, а почему вы такой озабоченный? Маргарита! – крикнул он. – Холодного квасу для Федора Ивановича.
Участковый тяжело вздохнул.
– Квас – это здорово, Яков Власович! – сказал он. – Квас – это вещь, а вот что церковь обворовали – это, Яков Власович, мне такое дело, что голова кругом идет…
Директор школы отшатнулся.
– Обворовали церковь? Что взяли?
– Поп говорит, что все лучшие иконы увели…
Яков Власович буквально окаменел, затем горестно всплеснул руками.
– Лучшие иконы украли! – вскричал он. – Да ведь этим иконам цены нет!… Маргарита! И мне принеси квасу…
Анискин и директор школы поднялись на крыльцо большого и красивого дома Якова Власовича, миновав сени и прихожую, потом еще одну небольшую комнату, оказались наконец в самой большой комнате дома, которая походила на небольшой музейный зал. Где только можно – на стенках и в простенках между окнами, на специальных подставках, на деревянных стендах – висели, стояли, лежали иконы. Маленькие и большие, яркие и совсем темные, в богатом окладе и без него. И даже с потолка, подвешенные на веревочках, спускались иконы.
– Вот такая история! – поразился Анискин. – Это ведь уму непостижимо – сколько вы их, икон, напластали, Яков Власович!
Директор школы снова поднял руку, улыбка дарителя осветила его обычно суховатое, по-учительски аскетическое лицо.
– Русские иконы! Какой музей мира не мечтает о русских иконах! – Он широким шагом прошелся по комнате. – Федор Иванович, перед вами сокровища, которым нет цены… Суздаль и Вологда, Владимир и Архангельск, Рязань и Псков, Новгород и Кижи – вот откуда ведут свою родословную эти иконы. Школа Рублева и Дионисия – вот кем гениально помечены многие из тех икон, на которые вы сейчас глядите удивленно и – простите! – не туда, куда надо… Ну, что вы нашли в этой иконе Богоматери? Пышный золотой оклад? Бойкие краски? Непотускневший лак? Нет, икона неплохая, но… Глядите: перед вами святой Георгий Победоносец! Я не знаю, как он попал в свободную и довольно-таки богохульную Сибирь? Привез ли его, притороченным к седлу, казак из дружины Ермака, бережно ли хранил на скрипучей телеге мужик, пустивший петуха барину и удравший в Сибирь, привез ли его декабрист, влюбленный в свой народ беспредельно? Кто знает, откуда и как попала в маленькую сибирскую деревеньку? Нет, нет! Не вез с собой на край земли, то бишь в Сибирь, русский мужик плохую икону! За Уральским хребтом в тысячу раз больше икон, но там на сотню – одна настоящая, а у нас из сотни – десяток… Отбор! Благодатный отбор… Подойдите к святому Георгию Победоносцу, вглядитесь… Уберите нимб, мысленно расширьте бороду, бросьте на лоб прядь волос… Не Емелька ли Пугач глядит на вас сквозь темный налет столетий? А живопись! Какая живопись! Тициан, понимаете ли, сходил с ума, когда искал вот это сочетание бордового с черным, а не известный миру богомаз – бунтарь и, наверное, богохульник – играючи решил сверхзадачу Тициана… Глаза! Святого и воина, мудреца и ярыжки, бунтаря и нежного отца…
Анискин слушал; вынутый из кармана носовой платок так и остался в его руке неиспользованным, хотя по высокому лбу участкового катились крупные капли пота…
Участковый Анискин неторопливо ехал на открытом «газике» председателя колхоза Ивана Ивановича, который, задумчиво глядя на дорогу, сидел рядом с ним. Справа голубела бескрайняя Обь, слева – поля, кедровые рощи, синие сосняки. Они и километра не отъехали от деревни, как участковый свернул на почти неприметную лесную дорогу, миновав березняк, светлый и праздничный, выехал на огромную поляну, в центре которой возвышалась недостроенная силосная башня.
– Тпру! – сказал Анискин. – Слезай – приехали!
Силосную башню строили несколько очень не похожих друг на друга людей. Четверо, видимо, приехали с Кавказа, двое вели родословную, видимо, из Средней Азии, остальные – кто откуда. Двое, например, были почти двухметрового роста, беловолосые. Один из них, средних лет, был солиден и важен, как швейцар столичной гостиницы; другой – в джинсах – живописен, как новогодняя елка: в диковинного расцвета ковбойке, волосы длинные, лицо круглое, нежное, так сказать, лирическое.
– Здорово, товарищи вольные стрелки! – выходя из машины, браво прокричал Анискин. – Вы, конечно, народ занятой, каждый свою тысячу поскорее заработать торопится, но предлагаю, как говорится, сделать перекур.
– Родной милиции пламенный привет! – обрадовался тот, что был в джинсах.
Строители, так называемые «шабашники», хмуро и не сразу разместились на двух указанных участковым бревнах. Только Юрий Буровских приказание участкового выполнил охотно и даже повесил на грудь семиструнную гитару, которую бережно вынул из густого кустарника.
– Плохо принимаете законную власть! Хоть бы сказали, орлы залетные, чем я провинился? – Участковый ткнул себя пальцем в грудь. – Я ли вас не холю, не лелею?
Первым не выдержал молодой, серьезный кавказец.
– Неправду говоришь, товарищ! – воскликнул он. – Кто лелеет? Кого лелеет? В клуб пойдешь – тебя видишь! С девушкой сидишь на скамейке – тебя видишь! В реке купаешься – ты на берегу сидишь!
– Ты бы помолчал! – негромко, но сурово перебил его широкий и низкорослый мужчина. – Всем тоже – молчать! – Он презрительно усмехнулся. – Пусть гражданин Анискин разговаривает…
