Аркадий Вайнер, Георгий Вайнер
Объезжайте на дорогах сбитых кошек и собак
Когда «Волга» с резиновым визгом срезала последний поворот и справа мелькнула фанерная стрела «Аэропорт «Семигорье», я поймал себя на недостойном занятии: сидел и сосредоточенно считал, сколько дать таксисту «на чай». Краешком глаза я внимательно следил за окошком таксометра, в котором неутомимо и очень споро вылетали черненькие цифирки, и, рассеянно выслушивая наказы Лилы, все время прикидывал, как будет здорово, если таксист, затормозив машину, выщелкнет счетчиком рублей шесть с мелкими копеечками. Тогда можно дать семь рублей и, легким кивком отклонив сдачу, проявить себя бывалым потребителем таксомоторных услуг, закоренелым пассажиром самого удобного и быстрого вида городского транспорта.
…На крыше похилившегося двухэтажного дома против окон моего кабинета с наступлением вечерних сумерек вспыхивает красно-синим воспаленным светом движущаяся цветная реклама:
«ПОЛЬЗУЙТЕСЬ УСЛУГАМИ ТАКСИ — САМОГО БЫСТРОГО И УДОБНОГО ВИДА ГОРОДСКОГО ТРАНСПОРТА».
К ночи, когда дела кончаются, я подолгу сижу на подоконнике, лениво покуриваю, дышу остывающим пыльным воздухом улицы, пропитанным бензиновой гарью и медвяным духом тополиной листвы. И тогда над глохнущим рокотом автомобилей и стихающим шарканьем подошв начинают негромко вызванивать и гудеть тонкие трубочки рекламы такси, стеклянные прозрачные капилляры, по которым сполошно мечутся разноцветные газовые разряды, немые яростные вспышки, бесплодно призывающие меня воспользоваться услугами самого быстрого и удобного вида городского транспорта.
Некуда мне ездить на такси — я работаю в десяти минутах ходьбы от дома. Куда мне ехать?
Я только смотрю на этот бессмысленный призыв, смотрю, как в детскую игрушку «Калейдоскоп» — картонный цилиндрик, на дне которого возникает масса ярких причудливых фигур, смотрю на сложенный из светящихся неоновых линий силуэт такси, у которого стремительно крутятся колеса, головокружительно быстро, неостановимо и всегда на одном месте.
Иногда мне кажется, что этот неподвижно мчащийся автомобильчик — символ моей жизни. В такие минуты я точно знаю, что если бы однажды утром черный трубчатый силуэт машины вырвался из тенет рекламы, умчавшись неведомо куда, то и моя жизнь решительно изменилась бы каким-то непостижимым образом.
Но он всегда на крыше маленького дома напротив. Всегда терпеливо ждет вечера, чтобы вспыхнуть в густеющей темноте судорожным светом переполняющих его раскаленных газов и устремиться в бесцельный азарт призрачной погони…
Таксист остановил «Волгу» у ступенек аэровокзала, с хрустом повернул ручку таксометра, и в окошечке кассы выскочила сумма — 6 рублей 74 копейки. Потом нажал кнопку радиотелефона и вызвал диспетчера.
— Тридцать первый говорит, из аэропорта…
Я достал кошелек и стал отсчитывать деньги, понимая, как трудно мне будет выглядеть достойным пассажиром пред лицом такого замечательного таксиста, славного труженика на ниве обслуживания населения. Даже если я нацеплю на себя два таких джинсовых костюма «левис», сплошь обшитых фирменными этикетками, «лейблами», навешу все эти браслеты и цепочки и отращу такой же длинный серый ноготь на мизинце, все равно мне не выказать и половины его величия, чуть-чуть смягченного равнодушно-ленивым презрением.
Диспетчером сипло попискивала в динамике радиотелефона: «Тридцать первый, вызов на поселок Иноземцева…» — я отсчитывал двугривенные сверх семи рублей, а таксист смотрел в окно, повернув ко мне широкую спину, и вся эта необъятная спина выражала снисходительное пренебрежение ко мне, к моему польскому серенькому плащику, к моей мелочи с анекдотически абстрактным названием «на чай», к Лиле, не обращающей на него ни малейшего внимания и полностью погруженной в мир предотъездных хозяйственно-бытовых наказов и поручений.
Он меня не уважал. А я себя ненавидел за то, что ерзал и смущался перед этим нарядным молодым жлобом. Я понимал, что традиционные чаевые — вовсе не благодарная плата за любезную и своевременную услугу, а дань моему трусливому конформизму, я ведь сам весело смеюсь над печатными плакатиками в парикмахерских: «Чаевые унижают человеческое достоинство». Уже если и унижают чье-то достоинство, то только мое — откровенным презрением ко мне и моим копейкам. Но, дай я ему «на чай» десятку, он бы меня занеуважал еще больше! Вот мне и интересно знать — почему?
Почему, из-за чего он так поднебесно воспарил надо мной? Что бы мне надо было совершить, каким стать, чтобы он меня зауважал? Может быть, он своей прекрасной спиной, затянутой в фирмовую джинсу, выражал не свое личное отношение ко мне, а демонстрировал идею? Идею о том, что люди вроде нас с Лилой должны ездить на автобусе, а не поднимать такого неслыханного красавца спозаранку, чтобы тащиться с нами в аэропорт?
Не знаю, может быть, он прав. Мне ведь никогда не придет в голову, доехав до своей остановки, дать водителю автобуса гривенник «на чай»…
Лила любит повторять: «Ты рефлектируешь и комплексуешь из-за всяких глупостей и пустяков». Наверное. Но в детстве я был уверен, что мелочными людьми называют тех, кто тщательно считает мелочь.
— Ты не заснул? — легонько толкнула меня в плечо Лила.
— Нет, я задумался о глупостях и пустяках. О мелочи и мелочах, — и протянул таксисту деньги, а он по-прежнему сидел ко мне спиной, как бы объясняя, что не надо беспокоить его глупостями и пустяками, а следует положить свою мелочь в ящичек между сиденьями. И тут я наконец дошел до нужной кондиции и открыл рот, чтобы сказать пару слов этому ражему нахалюге.
Но, конечно, не успел. Потому что Лила едким, скрипучим голосом, который у нее появляется только в моменты, когда ей кажется, что меня просто необходимо защитить от происков враждебного мира, сказала:
— Слушайте, вы, водитель! С вами разговаривает ваш клиент, человек во всех отношениях старше и достойнее вас! Потрудитесь получить по счетчику, поблагодарить, а потом выйдите, пожалуйста, из машины и достаньте мой чемодан. После чего можете уезжать, предварительно попрощавшись…
Видимо, пятнадцать совместно прожитых лет даром не проходят. Муж и жена — одна сатана. Она абсолютно точно знает, о чем я думаю. Всегда. Кстати, это довольно прочный залог моей супружеской верности.
Таксист послушно вынул чемодан из багажника, но снисходительность исчезла из его презрения и ее заместило плохо скрываемое раздражение. Лила нравоучительно сообщила ему:
— Запомните, молодой человек, да-да, поскольку вы еще довольно молоды, не место красит человека, а человек место. А коли вам не нравится возить людей, идите в академики, там вас наверняка ждут с нетерпением…
— Вас забыл спросить, куда идти… — буркнул под нос таксист, сорвал машину с места и помчался к стоянке.
— Пошли? — спросила Лила. И голос у нее был не скрипучий и не едкий.
— Пошли, прокурор, — сказал я и подхватил с тротуара чемодан.
— Я помпрокурора, — засмеялась Лила. — А точнее говоря, помследователя. Помощник старшего следователя семигорской прокуратуры…
— Иногда я думаю, что ты на моем месте лучше бы управилась…
— Ничего, я и на своем неплохо управляюсь.
— Чего ж тебя посылают в институт усовершенствования? Если неплохо управляешься?
— Предела совершенству нет. Тем более что главврач наш долго объяснял, какие надежды возлагаются на меня в клинике, а закончил загадочной сентенцией: глупый любит учиться, а умный умеет учить. Ты как думаешь, что он имел в виду?
— Не что, а кого. Надо полагать, он умеет учить, а тебя посылает учиться.
— Но я не люблю учиться. Я люблю вечерами, когда Маратик уже спит, сидеть на кухне и дожидаться тебя. Смешно, что во всех книгах и в кино жены следователей и сыщиков всегда скандалят и разводятся со своими мужьями из-за того, что те поздно домой приходят и никогда не получается поездка в отпуск. Чушь, а? Мы ведь с тобой всегда вместе ездили в отпуск?
— Кажется, всегда. Может быть, потому, что мне всегда дают путевку в несезонное время? В ноябре. Или в апреле.
— А какая разница? Разве нам было плохо?
— Нет, нам всегда было прекрасно. Но я не думаю, что нам было бы хуже в августе на Пицунде или в Дагомысе, кабы я мог достать путевку…
— Наверное. Разве дело в том, что ты не можешь? Ты ведь никогда ничего принципиально не достаешь…
— Да-а? — удивился я и спросил на всякий случай: — Это комплимент или упрек?
— Это факт нашей с тобой биографии…
— Жалеешь себя?
— Нет, — качнула она головой. — В моем отношении к тебе есть что-то ненормальное, нельзя ведь пятнадцать лет любить такого недотепу. А? Ты как думаешь?
