Патриция Корнуэлл
Последняя инстанция
Посвящается Линде Фэрстайн — прокурору, писательнице-романистке, наставнице, лучшей подруге.
(Эта книга тебе в подарок)
Синюшные сумерки заката сменились непроглядной тьмой. Хорошо хотя бы, что в спальне плотные шторы, — никто с улицы не увидит, как я суечусь, собирая чемоданы. Такой ненормальной жизни у меня еще не было.
— Сейчас бы выпить, — заявляю я, выдвигая ящик комода. — Развести огонь в очаге, налить бокальчик вина, приготовить пасту. Представляешь, полоски широкой лапши, желтые и зеленые, сладкий перец, туда же и колбасы. Le papparedelle del cantunzein[1]. Всегда мечтала взять отпуск этак на годик под предлогом научных изысканий, уехать отсюда в Италию, выучить язык — нет, по-настоящему, хорошо выучить, чтобы свободно изъясняться, а не просто знать названия блюд. Или, скажем, во Францию. Все, поеду во Францию. Вот, может, прямо сию минуту и сорвусь, — добавляю я с пикантным оттенком беспомощности напополам с яростью. — Я вполне способна прожить в Париже. Запросто. — Такая у меня манера отрекаться от Виргинии со всем ее населением вместе взятым.
Капитан полиции Ричмонда Пит Марино могучим маяком возвышается в моей спальне. Стоит, спрятав огромные лапищи в карманы джинсов. Он прекрасно знает, какой я человек, а потому помощь даже и не предлагает — вещи я всегда предпочитаю собирать сама (у меня чемодан и объемные сумищи). Пит Марино на первый взгляд покажется вам неотесанной деревенщиной: говорит как простачок, а ведет себя еще хуже. На самом же деле он умен как чертяка, соображает быстро и по существу, очень восприимчив и легко угадывает настроение. Сейчас, к примеру, он прекрасно понимает одну простую вещь: не далее как двадцать четыре часа назад некий человек по имени Жан-Батист Шандонне прокрался по снегу к моему дому в свете полной луны и обманом проник внутрь. Я уже успела досконально изучить его способ совершения преступления, так называемый «модус операнди», и потому в состоянии представить, какая бы меня постигла участь, получи поганец хоть один шанс. Впрочем, пока я не решаюсь воображать анатомически верную раскладку собственного поруганного трупа, хотя в этой области специалистов лучше меня не сыщется. Все очень просто: я судебный патологоанатом с высшим юридическим образованием и главный судмедэксперт штата Виргиния. Я делала аутопсию двух последних жертв Шандонне, упокоившихся в Ричмонде, и разбирала дела по остальным семи, убитым в Париже.
Мне проще описать, что он сделал с другими своими жертвами. А именно: зверски избил, кусал за груди, руки и ноги, баловался с их кровью. Убийца не обязательно каждый раз пользуется одним и тем же оружием. Вчера, к примеру, при нем был обрубочный молоток, который столь любят профессиональные строители, — замысловатый инструмент, сильно смахивающий на кирку. Мне доподлинно известно, во что можно превратить человеческое тело с помощью подобной штуковины, ведь я делала вскрытие Дианы Брэй, второй ричмондской жертвы, убитой два дня назад, в четверг.
— Сегодня у нас что? — спрашиваю капитана Марино. — Суббота, что ли?
— Ага. Суббота.
— Восемнадцатое декабря. Через неделю Рождество. Ничего себе празднички. — Расстегиваю молнию на боковом кармане чемодана.
— Точно, восемнадцатое декабря.
Марино с меня глаз не спускает — думает, можно ожидать чего угодно: вот-вот сорвусь и вытворю что-нибудь этакое. В его налитых кровью глазах отражается тревога, накрепко обосновавшаяся в моем доме. Все вокруг, точно пылью, пропитано недоверием. Оно чувствуется как озон, осязается как влага. Слякотное шуршание шин за окном, беспорядочный гул шагов, голосов и болтовни по радио — адская дисгармония, а правоохранительные органы по-прежнему оккупировали мою собственность. Сплошное попрание прав. Теперь каждый дюйм моего дома выставлен на всеобщее обозрение, обнажен каждый аспект моей жизни. С таким же успехом я могла бы лежать на металлическом столе в морге. Поэтому Марино правильно делает, что зря меня не беспокоит. Да уж, он прекрасно знает, что и пальцем не коснется ни одной вещи, ни одной туфли. Не говоря уже о носках, расческах и пузырьках с шампунем. По просьбе полиции я вынуждена оставить свою надежную каменную «крепость», дом моей мечты, который я лично построила в тихом охраняемом местечке в Уэст-Энде. Вы только вообразите. Да уж, с Жан-Батистом Шандонне, или Le Loup-garou, что в переводе с французского значит «оборотень» (так он себя называет), сейчас обращаются не в пример лучше. Для таких людей закон предусматривает соблюдение всех возможных прав человека: комфорт, конфиденциальность, личная комната, бесплатная еда и питье заодно с безвозмездной медицинской помощью в палате для арестантов при Медицинском колледже Виргинии, членом преподавательского состава которого являюсь и я.
За последние сутки капитан глаз не сомкнул, не нашлось у него времени и принять душ. Когда я прохожу мимо Марино, в нос ударяет кошмарный запах, так напоминающий Шандонне. В приступе невыносимой тошноты крутит желудок, отчего полностью отказывает соображение и прошибает холодный пот. Выпрямляюсь, делаю глубокий вдох, пытаясь развеять обонятельную галлюцинацию, и тут мое внимание привлекает шорох шин за окнами. За долгое время жизни здесь я уже навострилась различать, когда к дому подъезжает кто-то из соседей, когда просто притормаживает машина. К этому ритму я прислушивалась часами. Любопытные таращатся из окон. Зеваки в автомобилях останавливаются посреди дороги. Голова кружится от водоворота нахлынувших переживаний: недоброе удивление резко сменяется страхом. Меня бросает из утомления в безумие, от депрессии к безмятежности, а за всем этим кровь почти шипит от беспокойства, словно переполненная газом.
Перед домом хлопнула дверца машины.
— Ну что еще? — сокрушаюсь я. — Кого там принесло? ФБР? — Выдвигаю следующий ящик. — Все, Марино, меня доконали. — Взмахом руки посылаю всех к чертям собачьим. — Пусть выметаются из моего дома. Сию же минуту. Все до последней сволочи. — Злоба дымится как мираж на раскаленном асфальте. — Сейчас кончу паковаться, и ноги моей здесь не будет. Неужели нельзя подождать, пока я отчалю? — Трясущимися руками перебираю носки. — Да, здорово, совсем мой дворик заполонили. — Швыряю пару носок в большую дорожную сумку. — И вообще нечего им здесь делать. — Следующая пара отправляется туда же. — Пусть вернутся после моего отъезда. — Швыряю третью пару и, промахнувшись, иду ее подбирать. — Дожили, по собственному дому передвигаться нельзя... Дали бы тихо-мирно собраться и уйти. — Кладу пару назад в ящик. — И какого черта они на кухне забыли? — Тут я решаю выложить только что брошенные в комод носки. — Что они делают в кабинете? Я же сказала: ноги его там не было.
— Нам надо осмотреться, док. — Это единственное оправдание Марино.
Усаживается в изножье моей кровати, и это тоже неправильно. Так и хочется рявкнуть на него, чтобы немедленно встал с постели и вообще выметался из комнаты. С трудом удается не вышвырнуть его из дома и заодно из своей жизни. И меня сейчас совершенно не волнует, как долго мы уже знакомы и сколько вместе пережили.
— Как локоть, док? — показывает на левую руку: она совершенно неподвижна в гипсе, будто зажата в трубе.
— Перелом. Свербит адски. — Яростно задвигаю ящик.
— Лекарства пьешь?
— Да уж как-нибудь переживу.
Глаз с меня не спускает, следит за каждым шагом.
— Надо бы принимать что прописали.
Мы вдруг поменялись ролями. Я веду себя как грубый полицейский, а он — олицетворение логики и спокойствия, присущих профессиональному врачу с юридическим образованием, которым, собственно говоря, являюсь я.
Вернувшись к обитому кедром платяному шкафу, начинаю собирать блузки, укладывать их в чемодан, застегивая верхние пуговки и разглаживая здоровой рукой шелк и тонкий хлопок. Сломанный локоть пульсирует, как больной зуб, а под слоем гипса зудит кожа от соленой влаги. Почти целый день потеряла в больнице; не скажу, что накладывать гипс на сломанные члены очень уж долго, только докторам почему-то вздумалось устроить мне осмотр, что называется, «с пристрастием», дабы убедиться в целости всего остального. Я несколько раз объясняла, что выбежала из дома и упала на лестнице, сильно ударившись локтем, — и больше ничего. Жан-Батист Шандонне меня и пальцем не тронул. Я спаслась, со мной все в порядке, твердила я, пока мне делали рентген того и рентген сего. В больнице пришлось проторчать до самого вечера, в кабинеты то и дело заглядывали полицейские. У меня забрали всю одежду, и Люси, моя племянница, была вынуждена специально тащиться в больницу, дабы я не оказалась на улице голой. Я так и не поспала.
Тишину резко пронзает телефонный звонок. Беру трубку подведенного к кровати аппарата.
— Доктор Скарпетта, — говорю в трубку; слышу собственный голос и тут же вспоминаю, сколько раз звонок посреди ночи возвещал дурные новости: найден очередной труп. Обычная деловитость, с которой я представляюсь, возбудила в воображении картину, которую до сих пор как-то удавалось избегать: мой изуродованный труп на постели, комната залита кровью, вызывают моего заместителя. Вижу его лицо, когда он рассказывает полицейскому — вероятно, Марино — о том, что меня убили, а теперь самому невезучему придется выехать на место преступления. При моем участии был разработан лучший план на случай катастрофы или стихийного бедствия в любом штате нашей страны. Мы справимся и с авиакатастрофой, и с бомбежкой в Колизее, и с наводнением. Но что предпринять, если роковой выбор судьбы падет на меня? Позаимствовать патологоанатома у соседей? Скажем, пригласить из Вашингтона? Вся сложность в том, что я знакома почти с каждым судмедэкспертом на восточном побережье и очень сочувствую бедняге, которому придется работать с моим мертвым телом. Невероятно тяжело вскрывать тех, кого знал лично. Вот такие мысли стайкой перепуганных птиц порхают в моей голове, а тем временем Люси интересуется по телефону, не нужно ли чего. Заверяю, что у меня все прекрасно (а это уже полная нелепость).
