Кепко ему помог:
– Он тренер Паши Астахова. Они поссорились.
Инспектор взглянул на Краева заинтересованно, как смотрят на киноактера.
– Тренер Астахова… – Он протянул документы Кепко, козырнул. – Передайте, чтобы не ссорились. – И пошел к своей машине.
– Миротворец! – рявкнул Краев, забирая у Кепко документы. – Из-за таких, как ты, вокруг разгуливают наглецы и хамы. – Он рванул с места, и через минуту стрелка спидометра завалилась за отметку сто километров.
Краева вывела из себя не ссора Астахова с Лозянко, которую он видел в аэровокзале. Тренера бесила эта девчонка, которая мешала жить Павлу, а значит, и ему, Краеву. Дура! Кукла! Кандидат в мастера, это ее потолок. Сверкает на стадионе стройными ногами, грудками подрагивает. Ее, такую-сякую, надо заставить лифчик надеть. Тренируется в охотку, косметику не размазывая. К Павлу вроде бы и не придерешься, работает. Но Краев видит: парень все время вздернутый, нет гармонии. Мысли нет, чувства, ногами перебирает часто, а по дорожке тянется, словно больной. И это сейчас, когда главные старты на носу! Забежали к звездам, теперь у нас все старты главные. Для Астахова второй – значит последний. И из-за чего?
Краев резко остановил машину, всех бросило вперед.
– Спокойной ночи, Игорь, – сказал Краев.
– Спасибо, Олег Борисович. – Игорь начал вылезать из машины, взяв Нину за руку. – До свидания, Анатолий Петрович.
Краев обернулся:
– Мы Нину довезем.
Маевская подмигнула Игорю, показала пальцем, как крутят телефонный диск.
– Мы погуляем еще, – сопротивлялся Лозянко, но Кепко перегнулся с переднего сиденья, захлопнул дверцу, машина тронулась.
Опережая друга, Кепко мягко сказал:
– Я тебя понимаю, Нина, сердцу не прикажешь. Так и скажи Паше. А душу ему не мотай. Он этого не заслужил.
– Ну это мое дело, личное!
Краев вновь резко остановил машину:
– Я тебе покажу личное! На задницу неделю не сядешь! Павел Астахов не только тебе, он себе не принадлежит! Ясно? И чтоб завтра на тренировке в лифчике была!
– А можно, я вообще не приду?
– Обяжешь! Я тебе за каждую пропущенную тренировку приплачивать буду!
Через несколько минут Нина Маевская вышла из машины у своего дома, хлопнула дверцей, не попрощалась.
– Олег, тебе не кажется…
– Ты еще! Слюнтяй!
– Нехорошо, Олег. Стыдно! – Кепко вздохнул. – Пойдем ко мне, я тебя накормлю.
Игорь Лозянко шел по улице, пребывая в сомнении. Позвонить Нинке, не позвонить? Может, она сама позвонит? Он остановился у стеклянных дверей ресторана. Дома, кроме липкого портвейна, ничего. Заскочить сюда, снять напряжение? Нет, домой. Девка норовистая, из упрямства прийти может. Он взглянул на часы, половина десятого, и зашагал к своему дому.
Человеку не дано заглянуть ни в завтра, ни на двадцать пять минут вперед.
Вера Темина в квартире Астахова включила проигрыватель и перебирала пластинки:
– А где мой любимый Окуджава?
Астахов выглянул из кухни, спросил:
– Ужинать будем здесь или на кухне?
– Без разницы. – Вера достала из шкафа тарелки, прошла на кухню.
Астахов разложил яичницу, налил кофе, положив в Верину чашку одну ложечку сахара, себе три.
– Почему мы всем и все время должны? – спросил Астахов, нарезая хлеб. – Родителям должны… Школе… Спортобществу… Институту… Тренеру… Друзьям. Я в долгу как в шелку. И все время в цейтноте.
Вера любила Астахова. И, несмотря на то что была моложе, в чувстве ее было больше материнского. Она пыталась защитить этого большого, очень сильного, но слишком открытого человека. Странно, но она не ревновала его к Маевской, считая его увлечение детской болезнью, неопасной, как корь. Большинство детей болеют корью, это чуть ли не обязательная болезнь. Маевская казалась Вере такой ничтожно маленькой, она не верила, что Павел с его умом и масштабами способен надолго ею увлечься, потерять зрение. Она не знала ни жизни, ни мужчин, не понимала своей необъективности в оценке соперницы. Вера наблюдала за их романом без страха, убежденная: не сегодня завтра Павел увидит – король голый. Она наивно полагала, что в жизни не может быть такой вопиющей несправедливости. Вера лишь болезненно воспринимала унижения, которые терпел Астахов на глазах всего Города. Она все хотела ему сказать об этом, но боялась, что Павел воспримет ее слова как ревность и не более.
– Скажи, Паша, почему у тебя в квартире нет ни одного кубка, не висит ни одной медали? – спросила она, отлично зная, почему все награды Астахова не выставлены напоказ.
– Я бегу по дорожке, – сказал Астахов. – Быстро бегу, это понятно…
– Ты не выставляешь своих наград, потому что ты гордый, – перебила Вера. – Так будь гордым!
Когда трехлетние дети собираются вместе во дворе у песочницы или в квартире, они разговаривают каждый о своем, натыкаясь друг на друга, каждый из них существует в своем мире. Вера и Павел, казалось бы, вышли из этого возраста, однако каждый говорил свое, так как разговаривал сам с собой.
– Но в жизни я бегу еще быстрее, – сказал Астахов. – И я должен, должен, должен. Я уже давно не живу, встаю в шесть утра, и все мои поступки предопределены. Я не разговариваю с людьми так, как мне хотелось бы, играю роль, навязанную мне извне, чужой волей. Я давно уже не ем, я питаюсь. Машину не спрашивают, чего она хочет. В нее заливают масло и бензин определенного сорта и в строго отмеренном количестве.
– Павел Астахов! – Вера всхлипнула. – Будь гордым! – и ушла в гостиную.
– Чего? – Астахов словно очнулся, пошел следом за девушкой. – Я? Раб не может быть гордым. Гордым может быть только свободный человек. Ты мой друг. Но ты требуешь, чтобы я жил не как хочется мне, а как ты считаешь для меня правильным. И ты требуешь. Я и тебе должен. Верно?
Вера увидела в его глазах тоску и беззащитность.
– Мне ты ничего не должен.
– Лжешь.
– Ты должен Павлу Астахову.
– Что именно я должен Павлу Астахову, определяешь ты, Вера Темина. Какие вы все эгоисты. Все кончено. Раб восстал. Я уеду из Города. В Москве Павел Астахов перестанет быть чужой собственностью, затеряется среди тысяч таких же, как он. Даже маленькая звездочка торчит на небе, притягивает к себе взгляд, когда она на пасмурном небе одна. Над Москвой небо от звезд дырявое, таких Пашек над столицей не счесть. Вы, конечно, скажете, что я дезертир…
Астахова перебил телефонный звонок. Павел вернулся на кухню, где был аппарат.
«Неужели Нинка?» – подумала Вера и сняла трубку параллельного телефона. Девушка молча слушала, еле сдерживая себя, чтобы не вмешаться, затем осторожно, но быстро положила трубку, включила проигрыватель и повернулась к двери спиной.
Павел вернулся в гостиную, рассеянно взглянул, провел рукой по лицу, словно снимая прилипшую паутину, тихо сказал:
– Ты побудь тут… Я сейчас… Ты не уходи.
Вера ничего не ответила. Астахов неторопливо надел пиджак, медленно вышел из квартиры, мягко прикрыл за собой дверь и сказал:
– Я убью его. – Произнес без всякого выражения, как, выходя из дома, говорят: «Я пошел за хлебом».
В отличие от квартиры Астахова, квартира его первого тренера Анатолия Петровича Кепко напоминала музей. Стены были завешаны фотографиями, большими и маленькими, свежими, блестящими и тусклыми, пожелтевшими. Многие чемпионы легкой атлетики хорошо знали Анатолия Петровича, на большинстве фотографий были дарственные надписи. Старый тренер не страдал тщеславием, он работал с ребятами и старался воспитать в них любовь и уважение к бывшим чемпионам, считая, что в сегодняшнем мастере и рекордсмене всегда есть труд и пот его спортивных предков.
Краев и Кепко ужинали, точнее сказать, хозяин кормил гостя, на аппетит которого не могли повлиять ни спортивные или семейные неприятности, ни время суток. Краев был едок. А хозяин умел и любил готовить, сам только перехватывал куски у плиты, подпоясанный фартуком; подавая на стол, усаживался напротив и с удовольствием наблюдал за другом, природным метателем. Когда-то Краев, метая на стадионе тяжелый снаряд, устанавливал рекорды; сегодня за столом не имел себе равных. Ему совершенно не мешало, что хозяин сам не ест, только меняет ему тарелки, вовремя подвигает соусы – каждый из них знал свою роль и хорошей игрой доставлял другому удовольствие.
– Таких терунков моя в жизни не приготовит, – сказал Краев, отставляя блестящую чистотой тарелку. – Я у тебя отдыхаю душой.
Кепко колдовал над чайником, смешивал сорта, добавляя только ему известные травки. Краев сонно следил за ним, шумно посапывая мясистым носом, он уже приготовил огромную кружку.
– Полон дом баб, а чай приготовить некому. – Краев сладко чмокал, нетерпеливо елозил по столу кружкой.
Кепко накрыл двухлитровый чайник полотенцем, взглянул строго:
– Терпи. Чай к себе уважения требует, он суеты не понимает.
За последние двадцать лет в их диалогах изменилось максимум три фразы, но друзьям нравились роли, они исполняли их серьезно, вдохновенно.
