что остаток её не толще утренней газеты.
Где-то внутри у неё поселилось гложущее ощущение дискомфорта. Даже если Бритт-Мари не хотела признаваться в этом самой себе, она, тем не менее, почувствовала себя нежеланной гостьей здесь, на третьем этаже полицейского участка. Но едва эта мысль всплывала в её сознании на поверхность, Бритт-Мари беспощадно её топила. Смахивала прочь, словно катышки с одежды. Пыталась убедить себя, что ей повезло: не нужно ходить в пеший патруль в этой нелепой юбке-брюках со специальным карманом для дубинки, не нужно ловить пьяниц в парке, а потом, пытаясь запихнуть их в полицейскую машину, подвергаться домогательствам с их стороны. Бритт-Мари напоминала себе, какая на её долю выпала удача — оказаться среди первого в истории поколения женщин, которым дозволено служить в полиции, несмотря даже на наличие семьи, — роскошь, которая для Элси была недоступна. Бритт-Мари вспоминала, что точно так же чувствовала себя не в своей тарелке в первые дни на службе, пока до неё наконец не дошло, что мужчины в полицейской форме ничем не отличаются от мужчин в обычной одежде, помимо того, что носят форму.
Обо всём этом Бритт-Мари успела передумать, пока стрелка часов медленно ползла к двенадцати.
В конце концов Бритт-Мари решительно встала, потянулась, и отправилась в буфет, чтобы сварить себе кофе и съесть принесённую в контейнере еду: жареную колбасу, картофель и тушёный горошек с хреном. Когда она подошла к кабинету секретаря, доносившийся оттуда стук клавиш пишущей машинки стал громче. Фру Лагерман помахала ей через окошко в стене, и Бритт-Мари с улыбкой махнула в ответ.
Проходя мимо кабинета комиссара, Бритт-Мари на мгновение притаилась. Заглянув в окошко, в сигаретном дыму она различила, что Фагерберг сидел напротив инспекторов Кроока и Рюбэка. На первый взгляд, они были полностью поглощены предметом своей беседы. На столе перед ними были разложены документы, а пустые чашки из-под кофе пирамидой громоздились друг на друге возле большого катушечного магнитофона. Пепельница до краёв была полна окурков. Кроок закатал рукава сорочки и живо жестикулировал, держа зажжённую сигарету между указательным и средним пальцами правой руки. Рюбэк расстегнул ворот рубашки и ослабил узел широкого полосатого галстука. Теперь галстук висел на его шее, словно мёртвый зверь — охотничий трофей, добытый на третьем этаже полицейского участка Эстертуны.
В комнате раздался раскатистый хохот. Бритт-Мари покосилась на маленькие лампочки на стене возле двери. Красная — «занято», жёлтая — «ожидайте», зелёная — «входите».
Горела красная.
В следующее мгновение её заметил Фагерберг. Его каменное лицо абсолютно ничего не выражало, когда глядя на Бритт-Мари он поднялся со своего места и подошёл к окошку. Потом он поднял руку, и Бритт-Мари отчего-то решила, что он сейчас тоже ей помашет, как фру Лагерман. Она уже подняла руку, чтобы поприветствовать его в ответ, но в тот же миг прямо у неё перед носом на окно опустилась шторка.
Едва только пробило полшестого, как Бритт-Мари уже собрала вещи. Она не видела причин задерживаться, несмотря на то, что Рюбэк всё еще пропадал в прокуренном кабинете комиссара в обществе инспектора Кроока, занятый обсуждением чего-то настолько важного, что нельзя даже упоминать в её присутствии.
Она не стала ни с кем прощаться.
Когда Бритт-Мари уже распахнула дверь на лестницу, кто-то внезапно взял её за плечо. Это оказалась фру Лагерман.
— Не переживай из-за мальчишек, — сказала она, понимающе улыбаясь и поправляя на носу массивные очки. — Они просто хотят узнать друг друга получше. У них ведь такая тяжёлая работа, подумай, сколько им приходится видеть зла.
Фру Лагерман ненадолго прервалась, а потом снова заговорила:
— Фагерберг совсем не так безнадёжен, как может показаться. А Кроок — тот вообще душка, когда в настроении.
Бритт-Мари сделала попытку улыбнуться, но во рту у неё пересохло и в груди было тесно, словно ей только что пришлось съесть все те документы из папки, вместо того, чтобы их сортировать.
— Кстати, — не унималась фру Лагерман, легонько сжав её предплечье. — Меня зовут Алиса, милочка. Зови меня Алисой.
Когда тем вечером Бритт-Мари пришла домой, она впервые задумалась о том, что, возможно, допустила ошибку при выборе профессии. Возможно, лучше было стать учительницей, как Гуннель. Потом Бритт-Мари подумала об Аните, своей подруге, которая недавно получила премию «Фемина» за свой рассказ. Может быть, она даже станет настоящей писательницей. [9]
Бритт-Мари с удвоенной силой ощутила приступ тошноты.
Нет, она не завидовала Аните, совсем нет. Анита всегда мечтала писать книги, и Бритт-Мари искренне желала ей успеха.
Просто её собственная новая работа оказалась донельзя скучной и монотонной.
«Может, и я когда-нибудь решу что-то написать», — подумала Бритт-Мари, однако быстро отогнала эту мысль. О чём ей писать?
Что из её опыта и переживаний может быть кому-то интересно?
4
— Как всё прошло?
В голосе Бьёрна звучали искреннее тепло и заинтересованность.
Бритт-Мари сбросила туфли, повесила пиджак на вешалку и прошла в маленькую гостиную.
Бьёрн сидел на диване и улыбался. Три скомканных жестяных банки из-под пива валялись подле него на журнальном столике, но у Бритт-Мари не нашлось сил это комментировать.
— А где Эрик? — спросила она вместо этого.
Бьёрн взял с пола непочатую банку пива. Ловким привычным движением он выдернул жестяной язычок, и банка послушно звякнула и зашипела.
— Мама ещё не привела его обратно. Они явно решили пойти через парк.
Бритт-Мари кивнула.
Тепла и нежности в матери Бьёрна было столько же, сколько, скажем, в рептилии, однако поддерживать порядок в доме и присматривать за ребенком она была вполне способна. Прежде чем она вышла замуж и родила Бьёрна, Май успела поработать медсестрой. Когда Бритт-Мари с ней только познакомилась, у неё сложилось впечатление, что свекровь поймёт желание невестки продолжать работать и после рождения Эрика, однако это впечатление оказалось ошибочным. Май относилась к той категории людей, которые твёрдо убеждены, что замужним женщинам работать не пристало.