– Как-то... того... не очень.
– Повесть должна, как бульдозер, протащить твои рассказы сквозь контрольную читку, главного редактора, цензуру... Опиши строительство горно-обогатительного комбината, молодые ребята, вчерашние школьники, светлая любовь, чистая, как... родник. Какие-то трудности, преодоления, поиски своего места в жизни, а? Хорошая такая, крепкая повесть! А? Мы ее присобачим к рассказам и дадим сборник в пятнадцать печатных листов, а?
Во дурак-то! Господи, во дурак! Я ведь написал эту повесть. Сел и написал. Четыре печатных листа. Горно-обогатительный комбинат, чистая любовь и прочая чушь. Может быть, повесть и ничего получилась, не знаю. С тех пор ее не читал. Поставил в конце точку, отнес в издательство и уехал на Сахалин. Мне казалось, что на берегу Тихого океана, на Курильских островах, среди снежных заносов и туманных сопок все иначе. Туда мне и книжку прислали. Дрожащими руками я разрывал пакет на главпочте Южно-Сахалинска. Помню желтую оберточную бумагу, ломкий сургуч, мохнатый шпагат и фиолетовый штамп лучезарного издательства. Я чувствовал, как там, в пакете, бьется живое тело моей книжки. И вот содран с пакета последний лист скрежещущей, грохочущей бумаги... О, ужас! Книга толстенькая, пятнадцатилистовая книга в моих руках рассыпается на шесть брошюрок, по четыре листа в каждой. Да, все так и было – в книгу вошла только та, о горно-обогатительном комбинате, повесть, которую уговорил меня написать редактор.
До сих пор вижу себя на сахалинской главпочте – сидит в углу на деревянной скамейке тип в сером берете и нейлоновом плаще, у его ног ворох бумаги и шпагата, а в руках несколько тонюсеньких книжечек с неплохим, между прочим, названием «Слепой дождь». А вот о самой повести ничего сказать не могу, не читал. Может быть, она и не столь плоха...
В пятницу вечером позвонил редактор и, не здороваясь, чтобы не терять времени на такие пустяки, спросил:
– Ну, как предисловие? Готово?
И я, приученный показывать полнейшую свою надежность, чтобы никому и в голову не пришло, что мне тоже знакома маета, что строчки частенько попросту не идут, а странички так и желтеют, заправленные в машинку, ответил:
– Да, все в порядке. За воскресенье перепечатаю начисто и в понедельник буду.
– Жду! – И он положил трубку.
И даже в коротких гудках, которые я еще слышал некоторое время, звучало подстегивающее «жду, жду, жду...» Это вовсе не значило, что он и в самом деле ждет мое предисловие, чтобы насладиться нетленными строчками. Смысл был в другом – давай, старик, не тяни, а то, сам понимаешь, куда проще отсечь у твоей повести двенадцать страниц, нежели брать на себя труд проталкивать двенадцать новых, да еще неизвестно, что ты там наворочаешь... Поэтому я должен был написать предисловие, которое ни у кого не вызвало бы ни малейшего сомнения. То есть передо мной опять стояла задача создать нечто железобетонное, но уже о самом себе.
О чем бы ты сам хотел прочитать в предисловии, дорогой читатель? Что тревожит душу твою, заставляет вздыхать непроизвольно, когда для этого, казалось бы, нет никаких причин? Чем так увлекли тебя замусоленные листочки, от которых ты не можешь оторваться в автобусной давке, в суете метро, в подземных переходах? Твои очки запотели или покрылись изморозью, тебя толкают, кто нечаянно, а кто и нарочно... А вот ты легко и бездумно проходишь мимо прилавков, заваленных книгами, и ничто не вздрогнет в тебе, не заставит оглянуться на вопли обложек, на укоризненные глаза авторов с лакированных портретов...
Нет. Какое-то кокетство... Жалостливость...
Бестрепетной рукой я перечеркнул эти строчки крест-накрест и вдруг вспомнил, что кто-то уже вот так же поступал с моими строчками... Да-да... Была в моей жизни редакторша, имевшая обыкновение править художественный текст посредством таких крестов. Дородная женщина с малюсенькими востренькими глазками и тощим пучком волос на затылке с непонятным ожесточением, с праведной убежденностью перечеркивала целые страницы, безошибочно находя места, которые мне особенно нравились, выдергивая каждый раз самое дорогое. По внешнему виду крест получался точь-в-точь, как под черепом на столбах высоковольтных линий. А сбоку, на полях, могла иногда великодушно пояснить – «неприятный тип».
– Конечно! – соглашался я несколько нервно. – Вы совершенно правы! – Я старался вложить в свой голос почтение, даже восхищение ее проницательностью и тонкостью суждений. – Это очень неприятный тип. Он, можно сказать, преступник. Человека убил. Причем далеко не самым гуманным способом. – В запале угодничества я скатывался на полную чушь – получалось, будто человека можно убить и каким-то гуманным способом. – Дальше, когда в последующих главах его разоблачат, окажется, что это не единственное его преступление!
– А все-таки он у вас какой-то слишком уж неприятный, – упрямо твердила женщина с лысеющей головкой. – Не наш он какой-то, понимаете? Не наш. У них там, наверное, и такие встречаются, но у нас...
– Но ведь бранных слов я не употребляю, неприличных тоже... Я даже жалею его местами...
– Лучше бы уж вы его не жалели! – усмехнулась женщина своей маленькой победе в споре. – Сделайте его симпатичнее. Ведь вы можете, я знаю, – отвалила она мне полновесный комплимент. И я зарделся не то от благодарности, не то от беспомощности. – Или же пусть совершит убийство кто-нибудь другой, не такой отвратительный.
– Да краше моего убийцы и быть не может! Улыбчивый, молодой, красивый, обаятельный, девушки его любят, сам он тоже к ним хорошо относится...
– Значит, договорились. – И женщина кивнула головкой. Но то, что я увидел на следующей странице, заставило меня забыть о горестях, испытанных на предыдущей. Мой пейзаж, мой любимый пейзаж в этой повести был перечеркнут опять же крест-накрест! Сбоку еле видно карандашом было написано: «неприятная погода». Речь шла о поздней осени, о холодной реке, пронзительном бесснежном ветре, который гнал по берегу вдоль дороги мерзлые листья, песок, пыль, пустые бумажные мешки из-под цемента, где-то рядом была строительная площадка, где и произошло преступление.
– Вы, конечно, извините, – она жалостливо посмотрела на меня, – но в этом месте я даже почувствовала песок на зубах.
– Но если вы почувствовали, значит, мне удалось...
– Не будем говорить, что вам удалось, а что не удалось. – Она тонко улыбнулась. – Пусть будет немного потеплее и без этого дурацкого ветра. Ведь на сюжете погода никак не отражается, верно? Надо все-таки лучше относиться к своему читателю. А вот тут вы написали, что герой пьет водку из стакана... Где вы видели, чтобы водку пили стаканами? Писатель должен знать жизнь даже в таких ее проявлениях... Водку если уж пьют, то из рюмочек, – доверительно поделилась она своими наблюдениями. – А вот... В одном месте вы намекнули, а здесь уже напрямую пишете, что у героини загорелые коленки. – Она так посмотрела, что, останься у меня хоть капля порядочности, я должен был бы немедленно провалиться сквозь паркетный пол кабинета. Но поскольку не провалился, она окончательно убедилась, что ни совести, ни порядочности во мне не осталось. – Знаете, с такими подробностями можно скатиться...
– В постель? – спросил я, решив, что книга зарезана и рисковать мне больше нечем, а выпускать повесть без загорелых коленок в ту молодую мою глупую и неопытную пору мне казалось делом совершенно невозможным.
О, как похолодела она, как вся подобралась, как оскорбленно поджала то, что когда-то, возможно, и было губами. От презрения ко мне съежился и без того тощеватый узел ее волос на затылке. Она закрыла рукопись, аккуратно завязала тесемки бантиком и с легкой светской брезгливостью ноготочком отодвинула папку от себя.
– Подумайте, – сказала она. – Мне кажется, рукопись еще можно спасти.
И, подняв телефонную трубку, набрала номер человека, которого, по всей видимости, более уважала, ценила и который не отказывался от ее советов. Щелочка под ее носом заранее растянулась в обворожительную улыбку, и я, не будь так удручен, наверняка увидел бы тонкий раздваивающийся язычок, трепетавший между ее губ.
Я вышел, путаясь в штанинах, и подумал: бедные коленки! А если бы свой бесстыжий взор я поднял чуть повыше... А хотелось. Что делать, хочется иногда планку собственного мастерства поднять выше, попытаться достичь неких образцов мировой литературы.
Осознав, что я давно уже веду запоздалый спор со своими давними обидчиками, что дело это пустое и безнадежное, я, помаявшись и повздыхав, позвонил редактору.
– А, привет, старик! – обрадовался он. – Вот хорошо, что ты позвонил. Как поживаешь?
– Да я насчет предисловия...
– Какого предисловия?
– Ну, к книжке... Ты говорил, что нужно двенадцать страниц...
– Ты что?! – испугался он. – Какие двенадцать страниц?! Мы к Пушкину дали шесть страниц... Ценишь ты себя, как я погляжу... Ну и размахнулся... Три страницы! Старик! Три! Не то придется сокращать тебя на двадцать страниц с гаком. Ты уж поднатужься как-нибудь.
