— Задержание вышло суматошное, — подтвердил Адамберг.
— Сколько у вас их всего?
— Арестов?
— Шрамов.
— Четыре.
— А у меня семь. Не родился еще полицейский, который побьет меня по этому показателю. — Трабельман снова рассмеялся. — Детские воспоминания, комиссар?
Адамберг улыбнулся и кивнул на сумку:
— Все здесь. Вот только я не уверен, что они вам понравятся.
— Выслушать вас я все-таки могу, — ответил майор, открывая дверцу машины. — Я всегда любил сказки.
— Даже страшные?
— А разве бывают другие? — спросил Трабельман, трогаясь с места. — Волк в «Красной Шапочке», убийство детей в «Белоснежке», великан в «Мальчике-с-пальчик».
Он остановился на красный свет и снова хмыкнул.
— Убийства, повсюду убийства, — бросил он. — А Синяя Борода — отчаянный серийный убийца. Больше всего в этой сказочке мне всегда нравилось чертово несмываемое пятно крови на ключе. Его отмывали и счищали, а оно проступало как доказательство вины. Я часто о нем вспоминаю, когда упускаю преступника. Тогда я говорю себе: давай, малыш, беги, пятно вернется, и я тебя найду. У вас не так?
— История, которую я привез, чем-то похожа на сказку о Синей Бороде. В ней есть три пятна крови, их стирают, а они все время возвращаются. Но только для того, кто хочет их увидеть, как в сказках.
— Я должен проехать через Райхштет, забрать одного из моих бригадиров, так что нам придется покататься. Может, начнете рассказывать? Жил-был человек…
— Он жил один, в своих владениях, с двумя собаками, — сказал Адамберг.
— Хорошее начало, комиссар, мне нравится, — в четвертый раз хохотнул Трабельман.
Припарковавшись на маленькой стоянке Райхштета, майор заговорил серьезно:
— В вашей истории много убедительного, не стану спорить. Но если молодую Винд убил ваш человек — я говорю «если», — получается, что он уже полвека гуляет по свету со своим трезубцем-трансформером. Отдаете себе в этом отчет? Сколько ему было лет, когда он начал, ваш судья — Синяя Борода? В младших классах?
Слова другие, но смысл возражений тот же.
— Да нет.
— Итак, комиссар, в каком году он родился?
— Не знаю, — решил уклониться Адамберг, — и мне ничего не известно о его семье.
— Получается, он далеко не мальчик, правда? Между семьюдесятью и восемьюдесятью, так?
— Да.
— Мне не стоит напоминать вам, какая нужна сила, чтобы нейтрализовать взрослого человека и убить его тремя ударами шила?
— Вилы увеличивают силу удара.
— Но потом убийца оттащил свою жертву и ее велосипед в поле, за десяток метров от дороги, причем ему пришлось миновать дренажную яму и взобраться на насыпь. Представляете, как тяжело тащить неподвижное тело? Элизабет Винд весила шестьдесят два килограмма.
— Когда я видел его в последний раз, он был немолод, но от него исходила сила. Это правда, Трабельман. Рост — метр восемьдесят пять, ощущение мощи и энергии.
— Вот именно — «ощущение», комиссар, — сказал Трабельман, открывая заднюю дверцу и коротко, по-военному, здороваясь с бригадиром. — И когда же это случилось?
— Мне было двадцать.
— Мне смешно это слышать, Адамберг, просто смешно. Я могу так к вам обращаться?
— Прошу вас.
— Мы поедем прямо в Шильтигем, минуя Страсбург. Тем хуже для собора. Полагаю, вы не сильно расстроитесь?
— Сегодня мне это безразлично.
— А мне — так и всегда. Древности меня не впечатляют. Я его раз сто видел, но не люблю.
— А что вы любите, Трабельман?
— Жену, детей, работу.
Как все просто.
— И сказки. Обожаю сказки.
Это уже сложнее, поправил себя Адамберг.
— Но сказки — это тоже древность, — заметил он.
— Да, и подревнее вашего типа. Но продолжайте.
— Мы можем сначала заехать в морг?
— Хотите снять мерку? Почему бы и нет.
Адамберг заканчивал свой рассказ, когда они вошли в дверь института медико-судебной экспертизы.
— Что? — закричал Трабельман, застыв посреди холла. — Судья Фюльжанс? Вы рехнулись, комиссар?
— Почему? — спокойно спросил Адамберг. — Что в этом такого?
— Черт побери, да вы знаете, кто такой судья Фюльжанс? Какие уж тут сказки! Вы бы еще сказали, что огонь изрыгает не дракон, а прекрасный принц.
— Он красив, как принц, что не мешает ему изрыгать огонь.
— Вы понимаете, что несете, Адамберг? О процессах Фюльжанса написана книга. Далеко не каждый судья в стране удостаивается такой чести, правда? Он выдающийся юрист и справедливый человек.
— Справедливый? Он не любил ни женщин, ни детей. Не то что вы, Трабельман.
— Я не сравниваю. Судья был выдающийся деятель, его уважали.
— Опасались, Трабельман. У него была разящая рука.
— Такая и нужна, чтобы вершилось правосудие.
— И длинная. Живя в Нанте, он мог надавить на суд в Каркассоне.
— У него был авторитет, с его мнением считались. Вы меня насмешили, Адамберг, здорово насмешили.
К ним подбежал человек в белом халате:
— Мое почтение, господа.
— Привет, Менар, — буркнул Трабельман.
— Простите, майор, я вас не узнал.
— Представляю вам нашего парижского коллегу, комиссара Адамберга.
— Я много о вас слышал. — Менар пожал ему руку.
— Он весельчак, — уточнил Трабельман. — Менар, отведите нас к Элизабет Винд.
Менар аккуратно отвернул простыню, и они увидели тело молодой покойницы. Несколько секунд Адамберг стоял неподвижно, потом осторожно повернул ее голову, чтобы рассмотреть синяк на затылке, и сконцентрировал все внимание на ранах на животе.
— Похоже, между крайними ранами сантиметров двадцать, — сказал Трабельман.
Адамберг покачал головой и вынул из сумки сантиметр.
— Помогите мне, Трабельман. У меня всего одна рука.
Майор развернул сантиметр. Адамберг приложил конец к краю первой раны и протянул его до края третьей.
— Шестнадцать и семь десятых сантиметра, Трабельман. Я же говорил.
— Это случайность.
Не отвечая на последнюю реплику, Адамберг измерил максимальную ширину линии повреждений.
— Восемь миллиметров, — объявил он, сворачивая сантиметр.
Трабельман дернул шеей — он был смущен.
— Полагаю, в участке вы назовете мне глубину ран? — спросил Адамберг.
— И покажу шило, человека, который наносил им удары, и его отпечатки.
— Вы все-таки посмо́трите мои папки?
— Я профессионал, как и вы, комиссар. И не оставляю без внимания ни одну версию.
Трабельман издал смешок, и Адамберг не понял, к чему он относится.
В шильтигемском участке Адамберг положил свои папки на стол майора, пока бригадир ходил за шилом. Орудие убийства в пластиковом пакете было абсолютно новым и выглядело бы самым невинным образом, если бы не следы крови.
— Если я соглашусь с вами, — Трабельман сел за стол, — я сказал если, — нам придется искать человека, купившего четыре шила, а не одно.
— Вы зря потратите время. Этот человек, — Адамберг не решался называть фамилию Фюльжанса, — не совершает подобных ошибок, он никогда бы не купил четыре шила одновременно, как последний любитель. По этой же самой причине он выбирает самые ходовые модели и покупает их в разных магазинах, с разрывом во времени.
— Я бы поступал так же.
У себя в кабинете майор вел себя жестче, его веселость почти иссякла. Наверное, все дело в позе — Трабельман сидел, а может, в официальной обстановке, решил Адамберг.
— Одно шило могло быть куплено в Страсбурге в сентябре, — сказал он, — второе в июле в Рубэ, и так далее. Так ничего проследить не удастся.
— Да, — согласился Трабельман. — Хотите увидеть нашего подозреваемого? Еще несколько допросов, и он признается. Когда мы его взяли, он был в стельку пьян — закачал в себя по меньшей мере полторы бутылки виски.
— Отсюда и амнезия.
— Вы на это купились, так? А я нет, комиссар. Если адвокаты построят защиту на амнезии и помрачении рассудка, он получит на десять-пятнадцать лет меньше. Трюк простой, но он срабатывает. В амнезию я верю не больше, чем в вашего прекрасного принца, обернувшегося драконом. Идите, Адамберг, взгляните на него и убедитесь сами.
Бернар Ветийе, человек лет пятидесяти, длинный, худой, с опухшим лицом, полулежал на койке и почти не отреагировал на приход Адамберга. Все легавые одинаковы. Комиссар спросил, согласен ли он поговорить, и задержанный кивнул.
— Мне все равно нечего вам рассказать, — сказал он глухим голосом. — Башка пустая, все забыл.
— Знаю. А что было до того, как вы оказались на дороге?
— Да я знать не знаю, как туда попал. Не люблю ходить. Три километра, не ближний путь.
— Да, но что было до дороги? — настаивал Адамберг.
— Ну, я пил.
