Однако нашел в себе Саша силы и как-то после полуночи, уже после полуночи, ближе к утру, пробрался неслышной тенью к тому самому киоску и в какую-то щель влил из канистры двадцать литров высококачественного бензина, девяносто восьмого бензина не пожалел Саша на свою затею. А когда канистра опустела, он в ту же щель запихнул свой же недокуренный окурок...
Вы видели в последних известиях из кавказского, опять же, региона машину, в которой взорвался смертник с десятью килограммами тротила, видели? Так вот, киоск после Сашиного предутреннего поступка представлял собой нечто похожее – обгорелый металл, искореженный дымящийся остов, гарь и копоть, даже смертник, ребята, даже смертник оказался в наличии – остался кавказец ночевать в своем заведении на случай, если среди ночи кому-то понадобится бутылка осетинской водки. Но самое печальное было в том, что девяносто восьмой бензин так славно поработал, что не осталось ни одной уцелевшей бутылки. Ни осетинской, ни какой другой...
Такие дела.
И все это некоторым моим гостям, я имею в виду Володю Пашукова, кажется меньшим злом, чем попробовать мою потрясающую настойку на багульнике. Но иногда он все-таки решается, хвалит, искренне хвалит, хотя и немногословно, потом надолго замолкает, и дозвониться до него невозможно ни по рабочему, ни по домашнему телефону. Даже мобильник, который нынче, похоже, имеется у каждого первоклассника, не говоря уже о шалых и беспечных десятиклассницах, даже мобильник оказывается намертво заблокированным. Произошли события, в которых я и самому себе не сразу признался, не сразу мог назвать все своими именами.
Но по порядку.
Вернувшись домой с багульником, я поставил сухонькие, корявенькие веточки в литровую банку с водой, втиснул ее среди цветочных горшков на подоконник, чтобы та жизнь, которая, возможно, таилась в веточках, смогла поймать хоть немного скудного подмосковного солнца. В ежедневнике ровно через семь дней поставил фломастером красный крест, чтобы не забыть, когда именно мне надо пустить этот багульник в дело.
Для тех, кто разбирается в самогоноварении, могу сказать, что закваска у меня была поставлена чуть ли не за неделю до странной встречи в электричке и к тому моменту, когда на подоконнике появилась банка с багульником, бурление, пыхтение и тяжкие вздохи, которые доносились из выварки с закваскою, замолкли, началось тихое побулькивание. Оно уже не грозило выбросами, извержениями беснующейся массы воды, перемешанной с дрожжами, сахаром и прочими добавками, знать о которых всем вовсе не обязательно.
Время от времени, вспоминая о багульнике, я подходил к окну, отдергивал штору и всматривался в тот веник, который бабуля у Белорусского вокзала назвала букетом. Действительно, дня через три на веточках возникли чуть заметные выступы, которые лишь при большом желании можно было назвать почками. Прошло еще несколько дней, и, перевернув очередную страницу своего ежедневника, я наткнулся на тот самый красный крест, нанесенный мной с помощью фломастера.
И я опять вспомнил о багульнике.
Подойдя по обыкновению к окну и отдернув штору, я чуть не пошатнулся от удивления – тоненькие веточки какого-то темного, неживого цвета были просто усыпаны яркими розовыми цветами с тонкими лепестками необыкновенной красоты и привлекательности. Их обрамляли маленькие жесткие листики, блестящие сверху и матово-бархатистые снизу. А вот запах, запах цветов был каким-то необычным, точнее будет назвать его нездешним. Чужой, но странно притягивающий запах. Может, африканский, азиатский, может, и не земной даже – и такая мысль мелькнула у меня в тот момент, когда я впервые вдохнул аромат багульника. Потом уже, потом я много раз вспоминал бабулю, ее узловатые ладони и те букетики, которые она мне дала, – был ли это в самом деле багульник? И каждый раз сам себе отвечал – ох, не багульник это, ох, что-то другое подсунула мне старуха у входа в метро Белорусская-радиальная. И еще мелькнула мыслишка, опасливая такая, запоздалая – а не специально ли ко мне подсели те два попутчика в электричке, не для меня ли они и затеяли тогда свой разговор...
Ну да ладно, продолжим.
К тому времени, когда зацвел багульник, буду его все-таки называть багульником, так вот, ко времени его цветения закваска в десятилитровой выварке приобрела необыкновенный золотистый цвет, сделалась полупрозрачной, напоминающий светлый, хорошо выделанный янтарь с солнечным зайчиком внутри.
Значит, готова, значит, можно приступать к следующему этапу, проще говоря, гнать.
О ребята, о!
Трепетное сердце самогонщика бьется в такие моменты радостно и учащенно, он весь в нетерпении, в тревожном ожидании, точь-в-точь как перед первым свиданием – что получится, как сложится, не загубить бы зарождающееся чудо грубым жестом, нехорошим словом, дурными мыслями...
Не всем доступно это чувство, ох не всем!
Найдутся охайники и злопыхатели, готовые посмеяться над самыми счастливыми моментами жизни самогонщика! Так, наверно, художник наутро отдергивает полотно от своей картины – удалось, не удалось? Так фотограф всматривается в проявленную, сырую еще пленку, с которой стекает вода! Так врач смотрит на только что рожденного ребенка – хорош ли вес, рост, жив ли он сам, здорова ли мать...
О ребята, о!
Взяв лопату с комьями осенней еще земли, я направился в дальний угол сада, где, как мне помнится, в тенистой сырости все лето раскачивались круто изогнутые листья папоротника. Да, мне нужен был папоротник из-под снега – об этом говорил попутчик с клочковатой бородой, об этом не забыла напомнить старуха на Белорусском вокзале.
Зима выдалась снежная, снег валил чуть ли не каждый день. Да что там Подмосковье! Вы помните – Африка засыпана снегом, Европа затоплена наводнениями, в благословенной Херсонской области вдруг поперли подземные воды, наружу поперли, затапливая дороги и разрушая беззащитные глинобитные дома! Но добрался я до земли, прорыл шурф метра полтора глубиной и увидел, увидел потемневшую за зиму, обескровленную листву.
Солнце уже садилось, шурф мой был наполнен закатным светом, но его хватило, чтобы отличить мертвую крапиву от мертвого папоротника. Выбрав несколько стеблей покрупнее, поцелее, я выбросил их наружу, на розовый, светящийся в сумерках свет, и выбрался сам. Солнце уже спряталось за дом соседей Дубовых и легло на крышу дома Рачишкиных.
Чтобы никто из домашних по глупости своей и бестолковости не принял мой папоротник за мусор, занесенный в дом котами, я положил его в недоступном месте – на верху шкафа, подстелив лист ватмана. Да, лист ватмана не пожалел. Не газету же подстилать с ее свинцовыми испарениями от типографского шрифта!
К исходу седьмого дня багульник полыхал на подоконнике так, что на него больно было смотреть. Свернувшиеся высохшие листья папоротника как бы замерли в ожидании, все у меня было готово к наступлению решительному и победному. Так, наверно, маршал Жуков Георгий Константинович проверял готовность своих армий перед штурмом Берлина.
И я приступил, приступил, ребята, приступил. Когда жена, дети и прочие, не буду их даже перечислять, чтобы не отвлечься от главного, так вот, когда все они, включая котов и отвратительную собаку самого мерзкого вида, которую еще щенком сунула мне в подземном переходе какая-то тетка, так вот, когда все они разбрелись по углам и заснули спокойным, целебным сном, я приступил.
Надев белый, подхрустывающий на изломах халат, подаренный хирургом Сергеем Николаевичем, я собрал, и установил, и довел до готовности все свое оборудование... Наслаждаясь, упиваясь касаниями к холодной стеклянной колбе, к струящимся в ладонях шлангам, похищенным на авиационном заводе, когда сквозь стеклянную прозрачную лейку я заливал золотистую жидкость закваски в колбу, и водружал ее на газовую плиту, и подносил спичку к горелке...
Я понял, что счастлив.
Подробно описывать технологию и все радостные моменты этой ночи не буду, иначе у меня не останется ни сил, ни времени сказать о главном. Где-то к трем часам утра закваска моя закончилась, и на столе передо мной стояла трехлитровая банка с прозрачной, как слеза, продукцией крепостью под шестьдесят. Самогон крепостью ниже пятидесяти пить просто противно, это вам скажет каждый знающий человек. Поэтому я не жлоблюсь, пусть будет его меньше, но качество страдать не должно. Уточняю – само слово «самогон» я по мере возможности стараюсь употреблять как можно реже, поскольку оно как бы осквернено людьми невежественными и злобно-завистливыми. Предложи им выпить – не откажутся, но сколько же в них при этом будет снисхождения, пренебрежения, какие причудливые гримасы они будут при этом изображать своими мордами, как будут морщить свои носики, простите, свои иссине-фиолетовые носы, хотя лучше и правильнее этот их нарост на лице назвать рубильником.
Вот так я с ними, вот так.
