Ознакомительная версия.
– Хочу. Понимаешь… Ведь мы же с ней-то, с Калерией, по душам, считай, и не говорили ни разу… А тут такой случай… Как упустить? Может, другого и не представится… Знаешь, Витя, я и тебе советую. Ведь что получается, – маленькие обезьяньи глазки Володи действительно горели синим пламенем, – вроде и сказал все, что наболело, выплеснулся, она тоже… Ведь правду мы говорим, правду! Ее здесь нет, меня там нет, вроде и разговора между нами никакого не произошло, а все сказано, открылись мы друг дружке! Я же тебе не все сказал, мы все припомнили, все напряги меж нами сняли… Нам с Калерией теперь жить будет легко! Ведь мой голос в ней звучал, как ее собственная совесть, и наоборот – ее голос это моя совесть во мне заговорила… Говорю ей, что, дескать, про ребеночка намекала… А она мне – не будет ребеночка. Почему? – спрашиваю. Я не была уверена, что он твой, а чужого не хочу. Чей же он?! – уже ору я, не сдерживаясь, внутрь ору, в себя!
– Ну?
– А тебе-то что до этого, – отвечает она мне. Как жить дальше, Витя? Как? С одной стороны, вроде легче стало, объяснились, можно сказать… А с другой? Кто выдержит такую правду? И на фиг она мне такая правда?! На фиг?!
– Тебе больше нельзя, – сказал я, пытаясь отодвинуть стопку от Володи.
– Нет, я еще один вопрос ей не задал… Я хочу спросить – кто же этот хмырь, который в нашей с ней жизни завелся?
– А зачем? Все испортишь… Ты его иначе отбей.
– Как?!
– Делом.
– Каким делом?!
– Срамным.
Я никогда не думал, что Володя может так покраснеть. Покраснел. Сквозь его седоватую щетину вдруг проступил такой яростный румянец, что мне даже стало неловко за интимный свой совет.
– Ладно, – сказал я, – давай по глоточку. Может, еще чего друг дружке скажете, может, чего веселого припомните… Мне с моей тоже не мешало бы кое о чем поговорить.
– Во! – вскричал Володя. – И правильно, старик, и правильно! Только так! Только вперед!
Мы бестолково чокнулись, чуть выплеснув драгоценную влагу на пальцы, но Володя даже не заметил этого, а мне было не жалко – бутылочка у меня в подвале еще оставалась. Мне еще со столькими людьми поговорить надо, со столькими ребятами отношения прояснить, а с одним хорошим человеком я так завяз, вернее, мы так завязли, что без потусторонних сил нам не разобраться, не сойтись, не разбежаться.
Так бывает, ребята, так бывает.
А сказать все глаза в глаза духу не хватает. Да и потом в другом дело – самые заветные и трепетные слова, произнесенные вслух, иначе звучат, иначе понимаются. А когда вроде сам с собой, со своей совестью – чего уж тут лукавить, чего дурака валять… Наверно, что-то случилось с нами, с людьми, – даже когда в глаза смотрим, не верим, подвоха ждем, подлянки опасаемся, а когда чего-то долго опасаешься, обязательно дождешься.
Хороший хмель мы в то утро с Володей поймали, никакая сливовица, никакая текила не сравнятся. Убедились – есть еще силы в этом мире, нами не освоенные, а впрочем, чего уж там, в нас же эти силы и заложены, вызвать их только надо, поверить в них… И Равиль всегда говорит – все изначально в человеке, а если и ждут нас еще какие-то великие открытия, то не в дальних мирах, нет, в нас же самих.
Бутылочку мы в тот день, конечно, закончили, чего уж там темнить, и славно поговорили со многими ребятами, и с женщинами поговорили, с которыми никогда бы не решились вслух, кого-то простили, кто-то нас простил…
Незаметно прошел день, наступил вечер, снова взошла луна, почти такая же круглая, как и в прошлый вечер, почти такая же белая… Володя привычно полетел к себе домой. Пролетая над крышей дома Рачишкиных, приветственно помахал мне рукой, и как-то жутковато трепетали на ветру полы его коротенькой тощеватой курточки – по пьянке он забыл застегнуть ее. А я спустился в подвал убедиться, что бутылочка с настойкой багульника стоит в укромном уголке в целости и сохранности.
Но оплошал, видимо, выпили мы с Володей маленько лишнего. Да, ребята, да, пошатнулся и неловким движением столкнул бутылку на пол. Ну что сказать – раскололась бутылочка, пол в подвале был выложен половинками кирпича. В щели между кирпичами и ушла колдовская настойка.
– Надо же, – пробормотал я почти без сожаления.
Теперь этот год пройдет в ожидании новой весны, когда у входа в метро станции Белорусская-радиальная снова на несколько дней появится бабуля с пучками сухоньких, корявенких веточек багульника. Не упустить бы, не забыть бы в суете нервной и бестолковой.
Дай бог ей здоровья!
Март, 2005
Наверно, это был октябрь, да, холодное, солнечное октябрьское утро. Асфальт покрывала первая изморозь. Листья, опавшие за ночь, тоже были в изморози, сквозь которую просвечивала их желтизна. Каждую ночь листьев опадало все больше, и все прозрачнее становились клены на улицах. И все больше становилось неба, холодного, осеннего, синего неба.
А по утрам была изморозь. Иней покрывал жестяные крыши домов, газетные и овощные киоски, на набережной серебрились на утреннем солнце серые камни парапета, чугунные решетки, ржавая баржа, которая стояла здесь все лето и служила причалом для прогулочных катеров.
Но больше всего на меня действовали листья – я шел по пустой улице, не отрывая взгляда от распластанных на асфальте кленовых листьев.
Было грустно, бывает.
Но это была грусть, которую я не променял бы ни на какую радость. Может быть, это была печаль? Или, как говорят поэты, светлая печаль? Не знаю, не знаю… Что-то было в этом утре, что-то было. И даже подыскивать слова, чтобы выразиться точно и неуязвимо… Не хотелось.
Как сказал, так и сказал.
Я шел, подняв воротник куртки, сунув руки в карманы, и тихо радовался холоду, осени, желтым листьям и, опять же, собственной несильной, как легкий хмель, грусти. Было такое ощущение, будто прощался с кем-то или с чем-то, похоже, навсегда.
А между тем, наверно, можно сказать, что прощание – едва ли не главное наше занятие на земле. Мы постоянно прощаемся с сегодняшним утром, вечером, другом, женщиной, выросшими детьми, уходящими родителями. С самими собой прощаемся… Сегодняшними. А если и случаются встречи…
Они тоже заканчиваются прощанием. И, едва родившись, мы начинаем прощаться с этой жизнью, но смерть все равно приходит неожиданно и вынуждает, комкая прощание, обрывать его на полуслове, полувзгляде, полужизни.
Невеселая, в общем-то, мысль, но, когда бредешь ранним утром по щиколотку в покрытых изморозью листьях, она кажется вполне естественной. Петляя по узким улочкам, я вышел на набережную – она была залита сильным холодным светом, а река посверкивала холодными солнечными зайчиками. За моей спиной с железным лязгом промчался грузовик, и его грохот долго еще был слышен за поворотом, этот грохот, кажется, раскалывал ломкий утренний воздух.
Я снова ушел в улочки. По подворотням и в закоулках еще таился ночной сумрак, и только вершины кленов и верхние этажи уже посверкивали розовой изморозью, потом я оказался на площади и как-то естественно, закономерно столкнулся там с девушкой. Это должно было случиться, она была продолжением этого утра, набережной, листьев на асфальте. Ее вполне можно было назвать девушкой, поскольку она нисколько не изменилась за те пять лет, которые я ее не видел.
Она первой окликнула меня.
– Послушай, – сказала она, оказавшись уже за моей спиной. – А ведь ты не узнал меня!
Я обернулся.
– Почему… Я сразу тебя узнал. Ты нисколько не изменилась. Просто я не решился…
– Да ладно тебе! – улыбнулась она, и я увидел, что улыбка у нее осталась прежней. Правда, не вся улыбка, а только ее выражение, как бы слегка заговорщицкая, дескать, уж мы-то с тобой знаем, как все это понимать.
Она стояла по щиколотку в листьях. За ее спиной была пустынная улица, наполненная розовым утренним светом. Да, утро было розовым и дымящимся.
– Пошли, чего стоять. – Девушка коснулась моей куртки, и я увидел, что она волнуется.
Мы вошли в летнее кафе, увитое мерзлыми виноградными листьями, и сели за столик, покрытый ночной еще изморозью. Я взял два стакана кофе и сел напротив нее. Обхватив горячий стакан ладонями, она согревала их и смотрела на черный кружок кофе.
– Послушай, – сказала она, – а как все-таки получилось, что мы оказались порознь?
– Не знаю… Это было давно…
– Это было недавно, – усмехнулась она. – Мне все время кажется, что разбежались мы временно, как бы понарошку, что не сегодня-завтра все восстановится. У тебя такое бывает?
– Поначалу было… Но потом прошло.
– Появилось другое?
– Понимаешь… Такое чувство, что каждый мужчина… прости за дурацкое слово… живет со всеми женщинами, которых знал. В мыслях, конечно. Он разговаривает с ними, общается, продолжает выяснять отношения, эти отношения меняются, он может ссориться с ними, мириться, у них могут даже дети появиться… мысленно. Он делится своими неудачами, хвалится успехами…
Ознакомительная версия.
