от двери.
Подошла к тому месту, где он сидел на краю кровати, и придвинулась к нему, так что их колени соприкоснулись. Потом серьезно и торжественно, с пьяным достоинством положила ладони с растопыренными пальцами, как два веера, на его руки, подняла его лицо кверху, наклонилась и поцеловала его в губы своими открытыми 1убами. Он обхватил ее руками, и его громадные, как чаши, ладони сомкнулись за ней, накрыв ее ягодицы. Он все время думал, как ему хочется любить ее, и думал, что мать, конечно, будет возражать, какой бы красивой она ни была. Мать, конечно, будет говорить, что она — цветная девушка. Мысленно он удивился, что уже успел обеспокоиться о том, что его мать думает про девушек, с которыми он встречается. Какого дьявола он должен беспокоиться, о чем именно думает его мать. И вдруг он ясно понял, что давно, уже очень давно тревожится о том, что подумает его мать и что так было в прошлую ночь, когда он наконец мысленно послал ее к дьяволу, дав себе волю с рыжеволосой девушкой, — так ведь это-то и было плохо, поэтому ему и пришлось сделать ей плохое.
Убить ее.
Я убил ее, подумал он.
Рот Эмилии закрыл его рот, ее язык был неутомим, 1убы толстые, мягкие, влажные. Он почувствовал, что падает спиной на кровать, она была на нем, не отпуская его. Своей грудью он почувствовал мягкость ее груди. Его охватила дрожь. Она сняла лифчик, когда была в ванной, он понял, что она без бюстгальтера. Его руки скользнули у нее под свитером, по спине. Он внезапно со стоном перекатился на иее, целуя ее груди, темные набухшие соски. «О Роджер, — шептала она. — О Роджер, я люблю тебя, я люблю тебя».'
Он погрузился в аромат ее теплого тела, в головокружительную настойчивость ее iy6, и в это же время он думал так ясно, как никогда с тех пор, когда прошлой ндчью он столкнул холодильник в реку. Он думал, что нужно немедленно заставить ее уйти, потому что он был уверен, что не пощадит ее. Он не пощадил Молли, которая вначале ему совсем не нравилась, он сделал это только тогда, когда она вывела его из себя. Но сейчас он уже чувствовал гнев против этой девушки, которая была так красива и… «Она цветная! — скажет его мать. — Зачем ты привел ко мн? в дом эту маленькую цветную распутницу?» Ему нравились ее губы и как она руками… Она опасна, если он не освободится от нее, они все узнают про Молли. Он сделает ей плохо, если она позволит любить себя…
если позволит войти в нее, в ее горячее пульсирующее тело, такое теплое, прижимающееся к нему… и эти гладкие, темные, не дающие ему вздохнуть груди, если она позволит любить себя… «Ты ведь теперь главный мужчина в семье…» Ему придется убить ее, ничего другого нельзя… придется убить ее… они все узнают про Молли… Уйди, уйди от меня, думал он.
Он резко отстранился.
Она смотрела на него, широко раскрыв глаза.
Ее свитер высоко взбился над обнаженными грудями, юбка совсем задралась. Он стоял на коленях перед ней, дрожа от любви. Она медленно протянула ему руку, и нежно и ласково дотронулась, успокаивая его.
— Нет! — крикнул он.
— Что?
— Уйди… Нет! — резко сказал он.
Он встал с кровати. Повернулся к ней спиной.
— Уходи, — приказал он. — Иди домой. Уходи отсюда. Уходи!
— Что?
Он уже стоял у шкафа. Открыл дверь, вынул ее пальто, принес к кровати и положил его рядом с ней, не глядя на нее, зная, что она еще не одернула свитер, любя ее и боясь, что он возненавидит ее. «Пожалуйста, пожалуйста, уйди, пожалуйста…» И не знал, думает ли он это или говорит вслух.
Она молча встала с кровати. Поправила свой свитер, молча надела пальто. Взяла сумочку с комода, пошла к двери, открыла ее. ,
— Сколько буду жить, никогда не пойму, — сказала она и ушла.
Было около семи часов, когда он вывел грузовик и подъехал на нем к полицейскому участку.
Он поставил его напротив участка, но на другой стороне улицы, затянул ручной тормоз, выключил зажигание и посмотрел туда, где по бокам входа светились шары, с яркими цифрами восемь и семь на каждом.
Он знал, что сейчас сделает то, что нужно.
Ему казалось, что это очень хорошо, что он не сделал ничего дурного Эмилии. Казалось, что это очень хороший знак. Он не знал, почему он так не делал сначала, почему он просто не привез сюда Молли прошлой ночью, сразу как убил ее, вместо того, чтобы запихивать ее в холодильник и бросать в реку, где ее никогда не найдут. Он мог бы тогда же рассказать кому-нибудь и избавить себя от страха и…
Разве они?..
Найдут ее?
Он сидел неподвижно за рулем грузовика в темноте, покрывшей весь город, глядя на круглые фонарики перед участком, слабо светящиеся на той стороне улицы и окрашивающие в бледно-зеленый цвет сугробы снега по бокам лестницы. Слышался звук скребущих по тротуару лопат, звяканье цепей на колесах машин. Дыхание морозным облачком выходило у него изо рта в холодной кабине, где стекла уже начали замерзать.
Она жила в городе только неделю, никто не знал, что она приехала сюда, если не считать, конечно, служащих гостиницы, где она остановилась. Наверное, она записала свое имя в книге проживающих, да… как же было название той гостиницы, испанское какое-то… Это неважно. Они будут думать, что она просто съехала, не уплатив по счету, вот и все. Все зависит от того, что у нее осталось там. Она ведь говорила, что приехала сюда только с чемоданом и денег взяла немного. Да, так. Но если они и сообщат об ее исчезновении, даже если и сообщат, что Молли Нолан, остановившаяся в их гостинице, пропала, не забрав одежду из комода, — ну, что ж, будем считать, что они это сделали. Будем считать, что сообщили в полицию.
Она глубоко на дне реки, думал Роджер.
Она не всплывет потому, что она заперта внутри тяжелого холодильника. Я его еле-еле поднял до пола кузова. Я сбросил этот холодильник с высоты… Может быть, сто пятьдесят футов [45], а может быть, и больше. Я всегда плохо определял расстояния. Наверное, он ушел на глубину десять футов или уж не меньше пяти футов, пусть даже трех [46]— все равно, это уже не имеет значения. Даже если просто лег на дно, его никто никогда не увидит.
