кодекса.
– Смягчение наказания? Не помню, чтобы он когда-нибудь применялся в Швеции.
– Во всяком случае, редко. Но это хорошо развязывает языки всем причастным. Общественные работы без запрета на бизнес. Постепенно выявляются кое-какие интересные вещи. Как их принуждали заключать договора с подрядчиками, которых они в глаза не видели. И не поднимать шума из-за счет-фактур с цифрами вдвое большими, чем в договорах. Не возмущаться из-за некачественных материалов – плохого цемента или слишком коротких опорных балок, ненадежной влагозащиты и тому подобного. Иногда я спрашиваю себя, действительно ли они отступали перед угрозами или были рады возможности быстро заработать. Но вчера всплыло нечто еще более странное. Недавно созданная муниципальная компания, которой коммуна ссудила тридцать миллионов. Якобы на оплату консультационных услуг. В чем таком их консультировали, хотелось бы знать…
– И что вы можете сделать с такими консультантами? – спросила Мария Тоб. – В тюрьму упечете, на хлеб и на воду?
– Хотелось бы. Хорошо уже то, что главных «консультантов» здесь больше нет. Мы прикрутили кран.
– Прокуратура распростерла над предпринимателями ястребиные крылья?
– Мы скорее дятлы.
– Но ты все еще не торопишься переходить на полный день. Не решаюсь надоедать тебе с предложениями работы.
– Надоедай, пожалуйста. Мне нравится чувствовать себя популярной… Ну, прощаемся, идут Кристер и Сиввинг.
– Кристер! – воскликнула Мария, как будто стояла в зале, где вдруг распахнули окна и в помещение хлынул свет. – Как он?
– Потихоньку, – ответила Ребекка. – Но все хорошо.
После похорон Похьянена они с Кристером много общались, но не в постели. Иногда, когда рядом никого не было, просто гладили друг другу руки. Трогали пальцы, костяшки пальцев, сжимали ладони. Или просто сидели, держась за руки, долго смотрели друг другу в глаза, пока молчание не прерывалось смехом. Это было очень личное, о чем Ребекка никому не смогла бы рассказать – кроме психотерапевта, конечно. От Агнес Стур у нее секретов не было.
Ребекка завершила разговор с Марией Тоб. Между надгробиями появились две мужские фигуры. Сиввинг едва волочил ноги. Ребекка видела, как Кристер держал ладонь открытой, готовый поддержать друга в любой момент.
– Ты готова? – спросил Сиввинг, все-таки не дождавшись, когда они подойдут ближе. – Собаки в машине. – И повернулся к Кристеру, продолжая прерванный разговор: – Интересно все-таки, что в этом году будет с морошкой? Обещали холодные ночи.
Кристер и Сиввинг похвалили ее бархатцы, после чего все трое медленно побрели к машине.
На полдороге Ребекка заметила еще одну мужскую фигуру двумя рядами в стороне, знакомую по фотографиям из материалов расследования. Тагген Меки, сын Брусничного Короля, стоял у надгробия. Он поднял глаза и, конечно, тоже узнал Ребекку. Потом быстро отвернулся и пошел к другим воротам в окружающей кладбище стене.
Уже возле машины Ребекка сказала:
– Дайте мне минуту. Нужно взглянуть еще на одну вещь.
У них ничего не было на Таггена Меки. Он являлся обыкновенным нанятым работником на предприятии отца. Не подписывал никаких бумаг и ничего не знал о финансах компании. Почти не общался с отцом и его женой, так он говорил.
Ребекка смотрела на его широкую спину. Тагген шагал, сильно выворачивая ступни, пока не исчез за воротами. Бросил в мусорную корзину несколько увядших цветков.
Ребекка быстро пошла к надгробию, возле которого он только что стоял. Кого Тагген навещал на кладбище? Мать, вероятно. Зачем Ребекке было это знать? Смутные предчувствия, не более того.
«Ты все со своими предчувствиями», – отозвался в голове голос Похьянена.
Неприметное серое надгробие – ни окантовки, никаких других украшений. Свежие цветы в небольшой вазе, наполовину вкопанной в землю. Выглядят, как будто куплены на бензозаправке. И цвет какой-то неестественный, с оттенком карамели.
Надпись на сером камне: «Ингер Стрём, 1931–2001. Покойся с миром».
«Ингер Стрём?» – удивилась Ребекка.
Мать Бёрье. Но с какой стати?
Далее мысль застопорилась. Ребекке так и не удалось выдвинуть никакой более-менее приемлемой версии. Она вернулась в машине. Сиввинг продолжал рассказывать о сборе ягод и дренажных работах у себя на участке.
* * *
Тагген Меки выбросил сухие цветы в мусорную урну возле стены и втиснулся в машину. Плюхнулся на сиденье, и боль в коленях сменилась невероятным облегчением. Все-таки пора менять машину. Руль впился ему в живот, хотя Тагген и отодвинул сиденье, насколько это было возможно, чтобы ноги доставали до педалей.
Прокурор все-таки его увидела, но это не имело никакого значения. Ничто больше не имело значения. Тагген никогда не радовался жизни, но и особенно не грустил. На допросах в полиции ему не было страшно, он свое отбоялся. Ему шестьдесят восемь лет, и вся жизнь как запутанная рыболовная сеть из серых, не отличимых одна от другой нитей.
Внезапно Тагген обнаружил свои машину припаркованной возле дома, в котором жил. Он был вынужден оглядеться, чтобы удостовериться, что действительно попал туда, куда ему нужно. Проехал весь путь от кладбища до дома, так и не осознав этого. И ни во что не врезался.
Впрочем, в этой серой рыболовной сети мелькало одно яркое пятнышко. Таггену было четырнадцать, но все произошло будто вчера. И вся последующая жизнь – как эта неосознанная поездка от кладбища до дома.
Май – июнь 1962 года
Таггену четырнадцать, через месяц исполнится пятнадцать. Поздний вечер, он один в боксерском клубе. Бьет по кожаной груше так, что пот струится ручьями. Через неделю Тагген заканчивает восьмой класс и не успевает по многим предметам. Черт с ним, он и не собирался становиться ботаником.
В городе Тагген уже известен как один из самых отпетых хулиганов. Время от времени отец дает ему небольшие задания – где выбить окно, где раздолбать машину кувалдой. Тагген никогда не спрашивает «за что?», это не принято. Людей предупреждают, и отец не наказывает зря.
Дважды ему приходилось поджигать дома. Один сгорел до фундамента, как на следующий день писала газета. Тагген никогда не отказывается; тем не менее отец постоянно обзывает его бабой, сопляком или трусом. На людях, но не перед кем попало. Для школы, общества, боксерского клуба Тагген – его парень, и никому не позволено даже подумать о нем плохо. И только в кругу
