Сейчас он пил невкусный чай и в душе удивлялся непривычному спокойствию. Он думал, что это затишье как-то связано с Пасхой. Может быть, готовится завтрашняя церемония с катанием яиц на Южной Двенадцатой улице. Может быть, все преступники и потенциальные нарушители на территории 87-го полицейского участка сейчас сидят дома и вовсю красят. Яйца, разумеется. Он улыбнулся и отхлебнул глоток чая. Из канцелярии, там, за деревянным барьером, отделяющим следственное отделение от коридора, ему было слышно грохотание пишущей машинки Миско-ло. Издали донеслись шаги по железной лестнице на их этаже. Он повернулся лицом к коридору в тот момент, когда Стив Карелла появился в его дальнем конце. Высокая фигура, легкая, беспечная походка. Точные движения спортсмена. Он толкнул дверцу в барьере, прошел к своему столу, снял куртку, ослабил узел галстука и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки.
— Что случилось? — спросил Хейз.
— То, что случается всегда, — ответил Карелла. Он тяжело вздохнул и растер лицо ладонью. — А еще кофе найдется?
— Я пью чай.
— Эй, Мисколо! — крикнул Карелла. — Есть кофе?
— Сейчас буду заваривать! — донесся голос Мисколо.
— Так что случилось? — спросил Хейз.
— Да вечная история, — ответил Карелла. — Нечего и проверять эти жалобы избиваемых жен. Сколько ни ходил, ни одной не подтвердилось.
— На попятный пошла? — понимающе сказал Хейз.
— Какое попятный!.. По ее словам, никто и не дрался. У самой кровь из носа льется, синяк больше пятака, и, главное, она-то и звала патрульного. Но стоило мне только войти — все тихо-мирно стало. — Карелла покачал головой. — «Избиение, инспектор? — передразнил он визгливым голосом. — Вы, наверное, ошиблись, инспектор. Да у меня муж — просто прелесть. Мы двадцать лет женаты, и он ни разу на меня и пальца не поднял. Наверное, вы ошиблись, сэр».
— А кто же вызывал полицию? — спросил Хейз.
— Вот и я это спросил у нее.
— А она что?
— Она сказала: «О, мы немножко повздорили, как бывает в каждой семье». Он у нее чуть не три зуба выбил, но это — «немножко повздорили». Я у нее спросил, как получилось, что у нее кровь из носа идет и фингал под глазом, а она... — нет, ты заметь, Коттон! — она говорит, что это во время глажки белья.
— Чего?
— Глаженья белья.
— Это как же?!
— Она сказала, что гладильная доска рухнула, утюг подскочил вверх и попал ей в глаз, а одна из ножек ударила ее по носу. К моему уходу они с мужем были уже готовы начать второй медовый месяц. Она его гладила где попало, а он уже норовил запустить ей лапу под юбку, я и решил, что уж лучше приду, когда будет не такая зажигательная атмосфера.
— Верно, — сказал Хейз.
— Эй, Мисколо! — крикнул Карелла. — Кофе-то дашь?
— Не стой над чайником, а то не закипит! — находчиво отозвался Мисколо.
— Ну прямо свой Джордж Бернард Шоу завелся у нас в канцелярии, — сказал Карелла. — Что-нибудь было после моего ухода?
— Ничего. Полная тишина.
— И на улицах спокойно, — отметил Карелла, вдруг задумавшись.
— Перед бурей... — сказал Хейз.
— Мм...
В отделе стало опять тихо. За окнами слышался шум города — гудки автомашин, приглушенные крики, выхлопы автобусов, голосок девчонки, проходящей под окнами и поющей песенку.
— Ну, видно, надо садиться да печатать, а то за мной долги, — сказал Карелла.
Он выкатил из-под стола тумбочку с пишущей машинкой, переложил два листа копиркой и начал печатать.
Хейз неподвижно смотрел на далекие огни зданий и вдыхал весенний воздух, проходящий сквозь сетку окна.
Он думал, почему же все так спокойно.
Он думал о том, что же делают все эти люди там, в городе.
Некоторые разыгрывают всякие первоапрельские шуточки. Другие готовятся к завтрашнему дню — Пасхе. Кто-то из них празднует еще третий и более древний праздник Песах — еврейскую Пасху. Как раз произошло такое совпадение, которое заставляет поразмышлять о сходстве несходных религий и существовании одного всемогущего Бога и прочих мистических вещах, если бы размышляющий имел склонность к умозрительным предметам. Но есть ли такая склонность или нет, совсем не нужно было быть великим детективом, чтобы справиться в календаре — хочешь не хочешь, а такое совпадение было. Будь вы буддистом, атеистом или адвентистом седьмого дня, все равно приходилось признать, что в этом совпадении христианской и еврейской Пасх было что-то очень демократическое и здоровое, что-то, придающее особо праздничный вид всему городу. Из-за случайного совпадения христианского и еврейского календарей евреи и неевреи почти одновременно праздновали большой праздник. Еврейская Пасха официально началась после захода солнца в пятницу, тридцать первого марта — это было еще одно совпадение, потому что Пасха не всегда выпадает на еврейскую субботу. В этом году она совпала. А сегодня уже было первое апреля и традиционный второй седер (ежегодный праздник — воспоминание о выходе евреев из египетского рабства) отмечался и заново переживался во всех еврейских домах в городе.
Детектив Мейер Мейёр был еврей.
Или, по меньшей мере, он думал, что он еврей. Иногда он был не совсем уверен. Потому что если он еврей, то как получается, что он не был в синагоге ни разу за двадцать лет? И если он еврей, то как же быть с двумя из его любимых блюд — жареной свининой и тушеным омаром, которые, по еврейским законам, запрещено употреблять в пищу? И если уж он еврей, то как же он позволяет своему сыну Алану, которому тринадцать лет и бармицвэ[3] которого только недавно отпраздновали, как же он позволяет ему играть в почту с Алисой Мак-Карти — воплощением ирландской красоты?
Иногда Мейер чувствовал себя неуверенно.
В этот вечер второго седера, сидя во главе традиционно накрытого стола, он сам не мог до конца понять свои чувства. Он смотрел на свою семью — Сару и троих детей, снова смотрел на стол для седера, празднично украшенный цветами и зажженными свечами, и на большое блюдо, на котором была ритуальная еда: маца[4], горькие травы, харосет[5], — и все еще не мог понять себя Он глубоко вздохнул и начал читать молитву.
— И был вечер, — произнес Мейер, — и было утро: день шестой. Так совершены небо и земля и все воинство их. И совершил Бог к седьмому дню дела Свои, которые Он делал, и почил в день седьмый от всех дел Своих, которые делал. И благословил Бог седьмый день и освятил его, ибо в оный почил от всех дел Своих, которые Бог творил и созидал.
В этих словах была особая красота, и они не уходили из памяти, пока он совершал обряд, называя разные предметы на столе и объясняя их символическое значение. Когда он взял в руки блюдо, на котором лежали кость и яйцо, и все вокруг стола по очереди стали дотрагиваться до него, он сказал:
— Вот хлеб горести, который наши предки ели в египетской земле; пусть те, кто голоден, войдут и вкусят его, и пусть те, кто в горе и печали, войдут и отпразднуют Пасху с нами.
Он говорил о своих предках, а сам думал, кто же он сам, их потомок.
— Почему этот вечер отличается от всех других вечеров? — спросил он. — В каждый другой вечер мы можем есть и кислый и пресный хлеб, но в этот вечер — только пресный хлеб; во все другие вечера мы можем есть любые травы, но в этот вечер — только горькие...
Зазвонил телефон. Мейер остановился и посмотрел на жену. На мгновение оба помедлили, не желая нарушать ритуал. Но тут же Мейер еле заметно пожал плечами. Может быть, идя к телефону, он напоминал себе, что прежде всего он полицейский, а уж потом еврей.
— Алло? — сказал он.
— Мейер, это Коттон Хейз.
— Что такое, Коттон?
— Послушай, я понимаю, что у вас праздник...
— Да в чем дело?
— Убийство, — сообщил Хейз.
Мейер спокойно сказал:
— У вас всегда убийство.
— Тут другое. Патрульный пять минут назад прибежал. Закололи человека в проулке за...
— Коттон, я не понимаю, — возразил Мейер. — Я ведь обменялся дежурством со Стивом. Он что, не пришел?
— Что там такое, Мейер? — спросила Сара из столовой.
— Ничего, ничего, — ответил Мейер. — Стив там? — спросил он Хейза с раздражением в голосе.
— Да тут он, сейчас отошел ненадолго, но не в этом дело.
— Да в чем же? — спросил Мейер. — Я как раз был в середине...
— Такой случай, что ты нужен, — сказал Хейз. — Ты уж прости ради бога. Но такие обстоятельства... Мейер, бедняга, которого нашли в проулке...
— Ну, что такое с ним? — спросил Мейер.
— Мы думаем, что это раввин, — ответил Хейз.
Служителя Еврейского центра в Айсоле звали Ирмияху Коэн, а сам он, представляясь, использовал еврейское название синагогального служки — шамаш. Он был лет шестидесяти, высок, худ, одет в мрачный черный костюм. Возвращаясь в синагогу с Кареллой и Мейером, он немедленно надел на голову ермолку.
Только что они втроем стояли в переулке за синагогой, глядя на тело убитого раввина и красный ручеек, с которым утекла жизнь. Ирмияху, не скрываясь, плакал, закрыв глаза, не в силах глядеть на убитого, который был духовным руководителем еврейской общины. Карелла и Мейер, уже давно служившие в полиции, не плакали.
