– Константин Константинович!
Андрей выехал, когда уже начался буран. Мело вовсю, и мотриса останавливалась через каждые несколько километров, упираясь в снежные заносы. Машинисты спешили, надеясь проскочить обратно в тот же день, не зная, что вряд ли им удастся вернуться и через неделю. Андрей сидел в холодном вагоне, вжавшись в угол, подняв воротник куцего, еще материковского пальто и сунув руки в карманы. Он расслабленно смотрел в окно, не видя ничего, кроме несущегося снега, потом переводил взгляд на подоконник – снежная пыль как-то проникала сквозь двойные рамы, и маленькие сугробики внутри вагона даже не таяли. Несколько человек в разных углах вагона сидели молча, боясь, что очередной занос окажется непроходимым и ночевать придется здесь, в этом мерзлом железном вагоне. До Синегорска мотриса все-таки добралась. Едва открылась дверь, как тамбур тут же наполнился снегом, ветром, в него будто ворвалось какое-то белое суматошное существо. Спрыгнув со ступеньки, Андрей сразу оказался по пояс в снегу. Мотриса дернулась, закричала загнанно и скрылась в снежном мареве. И лишь тогда в нескольких шагах Андрей увидел маленькую темную фигурку. Он подошел, пригнувшись, заглянул в лицо.
– Не меня встречаете? – спросил Андрей.
– В вагоне больше никого не было? – голос девушки показался ему чуть сипловатым.
– Ребята какие-то ехали... Но им дальше.
– Родители должны были вернуться...
– Теперь уже после бурана. Этот рейс был последним.
– Что-то я вас не узнаю, – неуверенно проговорила девушка.
– Все правильно. Я здесь первый раз.
– К кому же вы приехали?
– Командировка.
– В такую погоду? Где же вы будете ночевать?
– Общежитие какое-нибудь найду...
– Оно по ту сторону шахты. Туда сейчас не пробиться.
– Придется мне у вас заночевать, а? Как вы на это смотрите?
Из толстого платка были видны только ее глаза с тяжелыми заснеженными ресницами. Девушка молчала, не зная, как ей поступить. А Андрею было совершенно безразлично – пригласит его девушка или нет. И если бы она отказала ему в ночлеге под каким-нибудь благовидным предлогом, он бы наверняка ощутил бы облегчение. Переночевать можно было и на станции, в кабинете начальника, можно было, на свой страх и риск, отправиться на шахту, в общежитие, можно было, в конце концов, постучаться в первый попавшийся дом. В такую погоду никто не выставит человека за дверь. После снегопадов местные газеты всегда полны историй о доброте человеческой, взаимовыручке, самоотверженности и прочих красивых качествах островитян. Андрею и самому приходилось писать о старике, живущем на перевале, – во время снегопада он почти неделю колотил в подвешенный рельс, подавая знак заблудившимся. К концу снегопада у него всегда набиралась полная изба людей, часто отчаявшихся, обмороженных...
– Так вы идете? – спросила девушка.
– Если настаиваете...
– Послушайте! Сами напросились, а теперь делаете вид, будто я вас уламываю!
Добравшись до маленькой квартирки в длинном деревянном бараке, они разделись, напились чаю и пришли в себя после снежной свистопляски.
Когда совсем стемнело, Нина зажгла свечи – электропровода были оборваны ветром. Вечер потребовал иных разговоров, иных отношений, хотели они того или нет. Дневная легкость, готовность посмеяться над чем угодно, пошутить над собственными оплошностями – все это вечером стало казаться фальшивым, надсадным. Свечи, гул ветра за стенами, странные японские мелодии, звучавшие здесь сильно и чисто, то, что они узнали друг о друге за эти часы, требовали самого большего, самого важного, что вообще могло быть между ними...
В тесной квартирке барака, содрогающегося от ветра, маленькая, бледная от волнения девушка стелила постель. Нина старалась не смотреть в сторону Андрея, боялась на минуту остаться без дела, иначе пришлось бы взглянуть в глаза друг другу, сказать о самом важном. А Андрей смертельно хотел спать. Десять часов в мерзлом вагоне давали себя знать, и он с трудом удерживался, чтобы не уснуть прямо за столом.
– Ляжешь на кухне, – сказала Нина высоким, неестественно звонким голосом. И вышла в темную теплую комнату.
Андрей выключил приемник, и пурга сразу стала ближе: он услышал потрескивание стен под напором ветра, скрежет надорванного, бьющегося на ветру листа жести, треск рухнувшего дерева.
– Андрей! – негромко позвала Нина из темноты комнаты. – Тебе не страшно?
– Нет.
– А я боюсь... Ты слышишь?
Андрей не отвечал. Он спал. А утром, когда, уже одетый, стоял у двери, Нина подошла к нему вплотную и посмотрела почти ненавидяще. У нее было маленькое, очень чистое и бледное лицо.
– Ты можешь думать обо мне все, что угодно... Например, что я специально выхожу на станцию завлекать несчастных приезжих... – На глазах у нее появились слезы, но не падали, и глаза от этого стали большими и беспомощными.
– Опомнись, Нина! – засмеялся Андрей. – У вас приезжие бывают раз в году!
– Понимаешь, когда это дурацкое дерево упало почти на самые окна, я думала, что с ума сойду, – она перевела дух. – Не могу, понимаешь, не могу я ночевать одна, когда буран...
Андрей осторожно взял ее ладони, внимательно посмотрел на них, отметив про себя, что руки у Нины натруженные, что работа у нее далеко не канцелярская, хотя и уход за домом тоже требует усилий – печь, уголь, дрова, воду, наверно, приходится носить из колодца...
– Нина, – медленно проговорил Андрей, – понимаешь, заснул. Заснул. Ну что делать – бывает. Когда-нибудь я очень пожалею, что все получилось так нескладно. Ладно, признаюсь – я уже жалею об этом. Если бы ты знала, как мне горько сейчас, как горько! – Андрей наклонился и осторожно поцеловал ее соленые от слез губы. – Не злишься?
– Катись! – улыбнулась Нина сквозь слезы.
Андрей с трудом протискивался по узкой снежной траншее, в которую превратилась главная улица Синегорска. Каждый раз, когда кто-то шел навстречу, он прижимался спиной к сугробу, и им кое-как удавалось разминуться. Чтобы попасть в столовую, Андрею сначала пришлось пройти по ее крыше. Внутри было темно и холодно. Ночью вывалило громадное витринное стекло, и теперь половину зала занимал покатый, мерцающий в полумраке сугроб. У раздаточного окошка горели свечи, у входа несколько собак, прижавшись друг к дружке, втиснулись в угол. Опасаясь, что их выгонят, они изо всех сил старались занимать как можно меньше места. Их лежбище слегка подтаяло, на лапах висели сосульки. Глаза у собак были настороженные и виноватые.
– Меню можно не смотреть, – произнесла из темноты кореянка. – Света нет, воды нет, кушать нет.
– А что же есть?
– А вот...
На отдельно стоящем столе Андрей увидел тарелку с узкими холодными котлетами и поднос, на котором ровными рядами стояли стаканы с белым сухим вином. Вначале он было подумал, что это компот, но, отхлебнув, понял – вино.
– «Зоненкюсте», – сказала кореянка, гордая тем, что запомнила и произнесла такое диковинное слово. – Вино так называется. – При теплом свете свечи сверкнула ее улыбка, матово блеснули тугие щеки. Несмотря на маленький рот, губы у нее были большие, темные и выдавались вперед, будто она насвистывала что-то.
– «Солнечный поцелуй», – сказал Андрей. – Название вина так переводится. «Солнечный поцелуй» – «Зоненкюсте».
Кореянка так засмеялась, будто Андрей принес ей невесть какую радость. Он знал, что название переводится иначе, но все почему-то радовались, когда он именно так объяснял значение слова «Зоненкюсте».
В разбитое окно виднелись сугробы. Они вздымались, опадали, взбухали, порывом ветра их как бы сдвигало в сторону, потом они опять наступали. В их движении ощущалась какая-то осмысленность. И снег, и ветер словно были орудиями, которыми кто-то пытался чего-то достичь, что-то доказать. И, наблюдая за сугробами, прихлебывая сухое вино из стакана и заедая его жесткой холодной котлетой, Андрей с радостью почувствовал, как пустыня в нем начинает медленно отступать. Раскосая улыбка кореянки, тускло мерцающий сугроб посредине столовой, сжавшиеся в мокрый клубок собаки с тяжелыми от сосулек хвостами, странная девушка Нина, с которой он обошелся до неприличия хорошо, – все это, словно свежие зеленые ростки, пробивалось в нем. Приходила уверенность, он уже мог общаться с людьми, задавать вопросы, выслушивать ответы...
Через заклинившую дверь Андрей с трудом выбрался наружу. Узкая щель в сугробе, через которую он прошел сюда, оказалась уже заметенной.
– Стой! – услышал он почти съеденный ветром крик. К нему шел человек в тулупе, высоких валенках, с массивным посохом. – Куда прешь?! – У человека было красное лицо в подтаявшем снегу и злые глаза.
– На шахту, – Андрей улыбнулся, опять ощутив, как ослабевают в нем угнетенность и неуверенность.
– Нельзя на шахту, – сказал человек в тулупе. – По одному нельзя. Вот соберется вас человек пять, тогда и пойдете.
