готовились принять холода на свои кинжальные острия.
И промелькнуло, исчезая…
…Весну любят все, а осень – лишь страдавшие…
Рябинин не мог работать. Его фантазия, умевшая на месте преступления по опрокинутому стакану, оброненной пуговице и раскрытой книге нарисовать картину происшествия, теперь с таким же успехом рисовала визит в городскую прокуратуру. И работать он не мог. Но мысли, эти свободные птицы, свободно жили над беспокойством.
Одна из них, мысль о борьбе, зароненная Юрием Артемьевичем и вроде бы отвергнутая Рябининым, некстати – а может быть, и кстати – ожила и цепко отринула все другие. Какая связь – борьба и продление срока следствия? Видимо, есть – он верил причудливым комбинациям сознания. Разумеется, есть, потому что он схватится с зональным прокурором, с начальником следственного отдела и с заместителем прокурора города. Но зачем? За что будет схватка? Они же правы: срок следствия определен законом, и в него надо укладываться. И все–таки он станет бороться. И все–таки – за что?
Рябинин смотрел на березу, стоявшую на той стороне проспекта. Он за ней наблюдал с конца августа. Сначала она беззаботно полоскалась зеленью – и осень ей не в осень. Потом стала ровно–желтой, раскрашенная листочками двух оттенков: нежными, как ломтик дыни на солнце, и яркими, словно их опускали в расплавленное золото, которое вроде бы все скатилось, оставив лишь свой цвет. Теперь же береза держалась незаметно, испуганная необычным цветом своей кроны, – тут и ржавые разводы, и грязные потеки, и пегие кострища…
У хорошей идеи есть необъяснимая сила осмысленно выстраивать, казалось бы, случайные факты, как у магнита придавать порядок железным опилкам. Вчерашние эпизодики сейчас прилежно легли в систему, ведущую к другой, пока неясной, но уже близкой мысли. Три случайных эпизодика, от которых вчера лишь поморщился…
Утром он зашел в жилищную контору за справкой. Перед ним за подобными справками стояли две пенсионерки. Подошла его очередь. Он вежливо сказал: «Мне необходима справка…» Он сказал вежливо, потому что всегда так говорил: «Мне необходима справка…». Работница конторы, молодая женщина, только что улыбавшаяся старушкам, одной и второй, бросила ему, не раскрывая рта, – через нос, что ли: «Где паспорт?» Она преобразилась на глазах – стала худой, какой–то острой, на него не смотрела, курила торопливо и выжидательно… Что, почему?
Эпизод второй: он пошел в канцелярию за почтой. Секретарь Маша молча и бесстрастно, как это делала всегда, бросила перед ним пачку бумаг. Он сказал спасибо, вглядываясь, слышит ли. Это спасибо отскочило от нее, как заоконное чириканье воробьев. Все его просьбы выполняла с неземной усталостью, словно давала в долг. Но стоило войти в канцелярию Базаловой и пропеть неизменное: «Машенька, ты чудесно выглядишь», как секретарша загоралась воспаленным огнем и вообще забывала про Рябинина.
И еще был эпизодик… В столовой он попросил у раздатчицы неподжаренный шницель. Из–за гастрита. Каждый что–нибудь просил: гарнир, компот пожиже, не лить красной подливки… «Пожалуйста, неподжаристый». Раздатчица нервно мотнула громадным белым тюрбаном и пустила тарелку по столу с реактивной скоростью – он поймал. Шницель был не поджаренный, а слегка обжаренный и сырой внутри.
Рябинин не совсем понимал, как эти вроде бы пустячные случаи объединились в его сознании идеей борьбы. Но они, три частных случая, объединились именно ею.
И промелькнуло, исчезая…
…Частностями возмущаются те, кто не понял общей закономерности…
Промелькнуло, но не исчезло – он поймал мысль, как за крыло: частностями возмущаются те, кто не понял общей закономерности. Поэтому философы так спокойны. Вот он и хочет понять эту общую закономерность, чтобы не возмущаться частностями.
Звонок телефона, которого он нервно ждал, вдруг скатился с него отстраненно.
– Да…
– Васин. Можете приезжать.
– Спасибо, еду.
Рябинин не вскинулся, не заторопился и не ощутил обычной в таких случаях изжоги, потому что был поглощен неотступной мыслью. Он спокойно уложил папки в портфель, надел плащ и пошел к метро…
Видимо, его поведение чем–то отличалось. Грубостью? Пожалуй, он был вежливее других. Например Базаловой. Может быть, тоном, который важнее слов? Но тон у него всегда наполовину ниже общепринятого, его всегда плохо слышат. Официальностью? «Машеньку, ты чудесно выглядишь». Но ведь Машенька в канцелярии, женщина в конторе и раздатчица в столовой были на официальной работе… Почему же они не приняли его официального поведения? «Машенька, ты чудесно выглядишь». Да ведь и старушки ворковали «доченька–доченька», да ведь просительный тон был и у обедавших…
И тогда он усмехнулся той усмешкой, которая так же далека от смеха, как хохот клоуна от искренней радости.
Рябинин вышел из метро и сел в троллейбус. Осень, поздняя осень… Наделись пальто, мелькнула теплая шапка, и под колесами троллейбуса расплескалась стылая вода, похожая на жидкий лед.
Простое решение простого явления – надо было просить. А он требовал вежливо, но требовал. Он считал, что на официальной работе человек должен вступать в официальные отношения. Эти же три женщины старались подменить официальные отношения личными. Личные–то им выгоднее, потому что тут они становились благодетельницами, делающими вам одолжение не по обязанности, а по доброте душевной. Но в личные отношения Рябинин вступал не с каждым. А борьба?
Он пошел к выходу, обойдя горделивую девушку в дубленке, не утерпевшую, не дождавшуюся морозов…
А борьба за эти официальные отношения. За право не быть просителем. За возможность не унижаться. Но тогда…
Рябинин выскочил из троллейбуса, окунув ботинки в стылую воду, похожую на жидкий лед.
Но тогда получение справки и покупка колбасы – борьба? Тогда отстаивание, казалось бы, личных интересов становится борьбой за государственные. Борьба за себя есть борьба за всех… Отстаивание своей самобытности, утверждение себя может быть борьбой совсем не за себя… А не мельчит ли он это литое слово – «борьба»? Или он запутался?
Рябинин стал у входа в городскую прокуратуру, переводя дух. Не шел, не бежал, а дух переводит. Неужели от потока мыслей? За что он сейчас начнет бороться – за идею, за себя, за Калязину?
Он перевел дух, открыл дверь и вошел в прокуратуру, отстраняя все беспокойства и страхи. На кой черт. Он ищет смысл жизни – значит, он философ, а философы спокойны…
Зональный прокурор Васин молча протянул руку за бумагой и сразу начал читать. Видимо, он пробежал глазами только длинную заглавную строчку: «Постановление о продлении срока следствия…»
– Разгадали, как она вызвала ожог?
– Нет.
– А пожар?
– Нет.
– А кислое молоко?
– Нет.
– А часы остановила?
– Нет.
– Короче, сплошные нули.
– Мы знаем, как она лечила быков, и предполагаем, как двигала спичку и шахматы.
– А Беспалов говорит, что вы незаменимый работник…
И промелькнуло, исчезая…
…Незаменимым работником стать нетрудно… Трудно стать личностью…
Рябинин не ответил, – ведь
