— Маша, ну что же вы? — Рязанцев оглянулся у выхода.
— Да, сейчас, — кивнула она, но руку не отняла и не двинулась с места.
Вова Приз тоже застыл в дверях, рядом с Рязанцевым, теребил свой мобильный и не спускал глаз с Дмитриева.
— Володя, Евгений Николаевич, пожалуйста, быстрей, уже кончается реклама, через минуту мы в эфире, — режиссер вытеснил их из гостиной, увлек за собой в студию.
— Вы идете или нет? — раздраженно обратился к Маше и Дмитриеву второй администратор.
— Нет! Извините! — неожиданно для себя выпалила Маша.
Она не могла оставить старика в таком состоянии. Он, бедный, протрезвел, вспотел и трясся.
— Я видел ее в последний раз на выпускном вечере. Видел, но не подошел, спрятался в толпе родителей, темные очки напялил, кепку до бровей, старый дурак. Я даже не знаю, поступила ли она в университет. Изредка я звонил им, говорил с Васюшей. Если подходила Ольга, клал трубку. Она собиралась на филфак. Я предлагал ей идти во ВГИК. У меня остались связи… Господи, что же мне делать?
— Ехать в больницу, — тихо сказала Маша.
— А? Да, правда. Но только надо вызвать такси. Или попросить кого-то, — он беспомощно оглядел пустую гостиную, встретился глазами с Машей, — я уже год не сажусь за руль, у меня бывают сильные головокружения.
— Я, к сожалению, не могу вас отвезти, я должна дождаться Евгения Николаевича.
— Да, да, конечно, я понимаю.
— Может, вам стоит позвонить дочери? Это хороший повод помириться.
— Куда позвонить? — он сморщился, пытаясь изобразить улыбку. — Ольга сейчас в Испании. Она, видите ли, устроилась работать гувернанткой в семью какого-то мыльного магната, и вот они взяли ее с собой на все лето. У них там дом на побережье. А Игорь, отец Василисы, в Греции, отдыхает со своей новой семьей. Они развелись с Ольгой пять лет назад, для Васи это была серьезная травма.
Старик бледнел на глазах. Нехорошая бледность, и руки ледяные, влажные. Маша испугалась, что в конце концов придется вызывать ему «скорую».
В гостиной появилась администратор и обиженно сообщила, что, если они хотят все-таки принять участие в передаче, у них есть возможность быстро войти в студию во время рекламной паузы, которая будет через семь минут.
Дмитриев судорожно сглотнул, потянулся за сигаретами.
— Скажите, у вас найдется свободная машина? — спросила Маша.
— А что случилось?
Маша быстро, в двух словах, объяснила ситуацию. Администратор испуганно таращила глаза и кивала. Дмитриев пытался прикурить, но руки у него тряслись.
Выяснилось, что всех шоферов отпустили до конца эфира.
— Я сейчас выйду и поймаю такси, не беспокойтесь, — лопотал Дмитриев, едва справляясь с одышкой и не отпуская Машину руку.
— Ладно, я поеду с вами, — сдалась наконец Маша. Администратор проводила их до милиционера, пообещала все объяснить Рязанцеву и отправить его домой на машине.
Когда вышли из подъезда, у Дмитриева соскользнул шарф.
— Постойте! А как же мы найдем эту больницу? — прошептал он, не замечая, что топчет красный шелк. — Они ведь даже не сказали…
— Сказали. Шестая клиническая. Найдем, не волнуйтесь. У меня в машине есть справочник и карта. Вы наступили на свой шарф, я не могу поднять его.
— А, да, простите, — он отскочил и чуть не упал.
«Я, конечно, везу его не потому, что так сильно напрягся Приз, услышав о девочке, — строго сказала себе Маша, — мне просто жаль старика. Его фильмы помогали мне вылезать из детских депрессий. Когда пьяный отчим пытался меня воспитывать, когда мама забывала, в каком я учусь классе, и мне казалось, что никто на свете меня не любит, я проигрывала про себя какую-нибудь сцену из его кино, вспоминала диалоги дословно и наконец замечала, что уже не плачу, а смеюсь. Режиссер Дмитриев, правда, гений. А Приз ничтожество, которому просто повезло оказаться в нужном месте в нужное время».
— Там сказали, она не может говорить, — донесся до нее сиплый голос Дмитриева, — значит, у нее какое-то тяжелое психическое расстройство?
— Не обязательно тяжелое, — Маша выехала на Шереметьевскую улицу и тут же встала. Дорогу перегородил грузовик. Он нагло, неуклюже разворачивался, нарушая все правила. Позади нервно загудел черный джип с затемненными стеклами.
— Мы так никогда не доедем, — Дмитриев заерзал на сиденье, — это ужас какой-то, что хотят, то и делают… Врач, кажется, произнесла слово «афония». Вы не знаете, что это?
— Беззвучность голоса, — машинально ответила Маша, — что-то вроде спазма голосовых связок.
Встречная полоса тоже встала. Рядом с Машиным «Фордом» застрял потрепанный темно-синий «Опель».
— Вы точно знаете, где больница? — спросил Дмитриев.
— Мы же вместе смотрели в справочнике, только что, — Маша повернулась к нему, — да не нервничайте вы так, Сергей Павлович, доедем, и с вашей внучкой все будет хорошо.
— А меня к ней пустят? Вдруг скажут, что дед — это не близкий родственник?
— Перестаньте, успокойтесь, все проблемы как-нибудь решим.
Грузовик наконец съехал, дал дорогу, машины медленно двинулись.
Маше показалось, что водитель «Опеля» смотрит на нее, и как будто мелькнуло что-то знакомое, но стекла бликовали, и Дмитриев настойчиво требовал внимания. Тронувшись с места, Маша услышала, как «Опель» легонько просигналил. Вовсе не обязательно, что ей. Встречная полоса продолжала стоять. Сигналила каждая вторая машина, у многих в пробке просто сдают нервы.
«Что-то очень знакомое, и хорошее… у кого же был синий „Опель“?
— Конечно, можно просто дать на лапу, тогда пустят обязательно, — продолжал рассуждать Дмитриев, — но я не знаю, кому и сколько. Как вам кажется, рублей триста — это нормально?
— Я американка, — улыбнулась Маша, — у нас все по-другому.
— Но вы сумеете, в случае чего, дать на лапу? Потому что я совершенно не умею, не знаю, как это делается.
— Да, конечно. Не волнуйтесь.
Пока ехали до больницы, Маша продолжала улыбаться, уже про себя. В ответ на тревожные реплики Дмитриева она отвечала невпопад.
Она вспомнила, у кого был синий «Опель-кадет», и поняла, что водитель сигналил не просто так, а ей лично.
* * *
Ничего не было проще, чем набрать, наконец, этот треклятый номер и спросить: «Маша, это вы или не вы в черно-сером „Форде“?»
Но Арсеньеву стало казаться, что она узнала его и отвернулась нарочно. А что, вполне возможно. Она ведь даже не попрощалась, когда улетала в свой Нью-Йорк. Не оставила телефона и адреса. Они расстались, как чужие люди, которым друг до друга дела нет.
Рядом с ней в машине сидел какой-то пожилой мужчина. Они ехали из «Останкина». Ну да, конечно, Приз на ток-шоу вместе с Рязанцевым. Мери Григ приехала в Москву, чтобы нянчить партийного лидера, выводить его из очередной депрессии. Интересно, почему она не осталась с ним на ток-шоу? И что за старик в ее машине? Кстати, с Рязанцевым тоже придется встретиться. Он был знаком с писателем Драконовым, а начальник его службы безопасности хорошо знал кошмарного и таинственного генерала Жору. Зюзя сказала, этот Егорыч, бывший полковник ФСБ, когда-то входил в так называемую генеральскую свиту, то есть в узкий круг военных и сотрудников спецслужб, которые прямо или косвенно участвовали в вывозе советского оружия из стран Восточной Европы и продавали это оружие черт знает кому.
«А ведь правда, может получиться такая бодяга с генеральскими мемуарами», — подумал Саня, выискивая место для парковки.
В службе безопасности телецентра Арсеньеву посочувствовали. Допрашивать знаменитость после прямого эфира — не самое приятное занятие. Ловить Приза посоветовали не в холле на первом этаже, а прямо у студии. Мало ли, вдруг у него потом еще какая-нибудь съемка, или эфир, или он отправится в бар и просидит там до глубокой ночи?
Серые узкие коридоры без окон, с низкими потолками, действовали угнетающе. Под ногами покачивались хлипкие пористые панели. Мимо сновали озабоченные люди. Арсеньеву пришлось вжаться в стену, чтобы пропустить табунок взволнованных детей, спешивших на телеигру. Вслед за ними пролетела толстенькая, сияющая, усыпанная блестками старушка в розовой балетной пачке и ковбойской шляпе. Рядом с ней вышагивал бритый налысо, длинный и тощий, как скелет, босой юноша в японском кимоно.
