Арсеньев позвонил Зюзе, изложил все, что успел узнать и увидеть. Зюзя выслушала, не перебивая.
— Замечательно. Тебя все-таки туда понесло ночью. Ну что ж; я всегда знала, что ты упрямый, как осел. Ты что, один там?
— Нет. Со мной Мери Григ.
— Еще лучше, — Зюзя фыркнула в трубку, — только ее нам не хватало. Где вы находитесь?
— В лесу, километрах в трех от лагеря. Оттуда звонить невозможно. Нет сети.
— Ладно. Я сейчас же отправляю группу и еду сама. Значит, вы пока видели только один труп?
— Да, Зинаида Ивановна. Но он вряд ли единственный. Мы будем ждать вас на шоссе, у съезда на старую бетонку. Когда доедем до перекрестка, я позвоню вам на мобильный, уточню, какой это километр.
Саня отдал Маше телефон. Несколько минут они ехали молча. Маша попыталась глотнуть воды из бутылки, но не смогла, слишком сильно трясло машину.
— Сейчас остановимся, перекусим, — сказал Саня.
— Да, попробуем. Знаешь, я тебе не успела рассказать еще кое-что. За Василисой в больницу приходили. Там был человек, одетый в халат, в маску. Мы с Дмитриевым спугнули его. Он заглянул в палату, увидел нас и скрылся. А потом я через дверь, услышала, как он говорил по телефону.
— Так. Вот этого только не хватало, — зло пробормотал Саня, — получается, здесь ее не видели, но потом все-таки вычислили. Вероятней всего, по тому же сюжету в криминальных новостях. А теперь скажи, когда вы ехали из больницы, хвоста за вами не было?
— Если честно, я расслабилась. Я просто не подумала об этом. Тут еще ты позвонил, потом Рязанцев. Конечно, надо было провериться. Погоди, но если кто-то следил за нами, когда мы ехали из больницы, то они должны были засечь и нас с тобой, когда мы отправились сюда.
Она облизнула губы, жадно припала к горлышку бутылки. От волнения у нее пересохло во рту.
— Саня, мы с тобой с ума не сошли, не знаешь? У тебя хотя бы оружие есть?
— Есть, — кивнул Арсеньев, — но здесь все чисто. Они нас, видимо, потеряли. От больницы они вели твой «Форд». А он остался стоять у подъезда. Они могли бы заметить, как мы вышли. Но не заметили. Проспали, — он взял у Маши бутылку, хлебнул воды, — черная маленькая «Тойота» у подъезда, рядом с твоим «Фордом». Человек на водительском сиденье спал.
— Да, — кивнула Маша, — была «Тойота». Точно, была. Мы заезжали в аптеку, в супермаркет, я несколько раз замечала ее, но, знаешь, машинально, краем глаза.
Маша взяла телефон и набрала номер Дмитриева.
Трубку не брали очень долго. Наконец прозвучало сонное, недовольное «Алло».
— Сергей Павлович, простите, что разбудила. Это Маша. Вы не могли бы подойти к окошку, которое выходит во двор, и взглянуть вниз
— А что случилось?
— Ничего страшного. Просто посмотрите вниз и постарайтесь описать все машины у вашего подъезда.
— Все? — испугался Дмитриев. — Но их там много. А в комнате Васенька спит. Я не хочу ее будить.
— Ну хорошо, не все. Только иномарки темного цвета.
— Они могли смениться за это время, — тихо заметил Арсеньев.
— Ладно, если совсем точно — попробуйте разглядеть, в какой-нибудь из машин сидят люди или нет?
— Я попробую. Но я не так хорошо вижу. А, вот, Васенька проснулась. Мы сейчас вместе посмотрим. Васюша, у тебя глазки молодые, посмотри, в какой-нибудь из машин есть люди? Это Маша звонит… Старый «Форд», серо-черный… Маша, так ведь это ваш автомобиль, мы на нем приехали. Вася, ты чего? Ну все, все, деточка, успокойся!
— Что с ней? — спросила Маша.
— Я не понимаю. Она пытается что-то сказать, показывает рукой во двор. Господи, я больше не могу, — он чуть не плакал, — когда же она заговорит? Это невозможно!
— Сергей Павлович, не надо нервничать. Ей от этого хуже.
— Да, я постараюсь, — он громко шмыгнул носом, — она указывает на какую-то машину. Нет, я не вижу отсюда, я ничего не понимаю, что она хочет сказать? Маша, где вы? Вы не могли бы к нам приехать? У вас получается с ней разговаривать, у меня нет.
— Сейчас никак не могу. Попробуем по телефону. Дайте ей трубку. Просто поднесите к уху. Я буду задавать вопросы. Вы будете отвечать за нее. Она кивнет или помотает головой, а вы мне скажете, да или нет.
— Я понял, — Дмитриев успокоился, — сейчас я возьму параллельную трубку.
Через минуту в трубке повисла живая тишина. Маша услышала напряженное дыхание Василисы. Начался странный диалог.
— Вася, ты заметила во дворе машину, которую видела раньше?
— Да, — ответил Дмитриев.
— Там сидит человек?
— Да.
— Ты видела эту машину возле лагеря?
— Нет.
— Уже в Москве?
— Да.
— Когда мы ехали из больницы?
— Да.
— Это маленькая черная «Тойота»?
— Да.
Маша повторяла короткие ответы. Арсеньев уже звонил по своему телефону в управление, чтобы прислали наряд во двор и очень аккуратно проверили эту самую «Тойоту». А Маше, как только она закончила разговор, тут же позвонил Рязанцев.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Первое сообщение от сотрудника частной детективной фирмы поступило уже через сорок минут. Кумарин и Григорьев играли в шахматы. Идти на пляж не хотелось, солнце шпарило невыносимо, оба боялись перегреться. Они засели в гостиной, при включенном кондиционере. Кумарин так и остался в своем шелковом китайском халате. Партия не складывалась.
Играли они примерно на равных, и второй раз подряд выходила скучная быстрая «ничья». Горничная Клер явилась бесшумно, поправила штору и произнесла своим ровным, механическим голосом:
— Простите, месье, что беспокою вас. Только что сообщили, что месье Мольтке вышел из номера и отправился к стоянке такси. Месье Рейч остался один. Он лежит в кровати. Вероятно, спит. В номере тихо.
— Пожалуйста, проверьте, все ли в порядке с Рейчем. Пусть кто-нибудь войдет в номер, под любым предлогом.
— Да, месье.
— И пусть проследят, куда поехал Мольтке.
— Да, месье.
Она удалилась.
— А вы знаете, Андрей Евгеньевич, вам шах, — сказал Кумарин, — будете сдаваться?
Григорьев минуту озадаченно смотрел на доску. Он играл черными, положение его было почти безнадежно. Но главное, он уже не мог сосредоточиться на партии, он думал о несчастном Генрихе.
— Сдаюсь, — сказал он и поднял вверх руки.
— Слишком быстро, — покачал головой Кумарин, — могли бы еще побороться. Ну ладно, мне тоже, честно говоря, надоело.
Он сгреб фигуры, сложил доску, встал, потянулся, хрустнув суставами.
— У Генриха Рейча удивительная биография, — пробормотал Григорьев, — он, можно сказать, ребенок из пробирки. Знаете, Генрих Гиммлер был помешан на селекции и евгенике. Он создал в Германии систему так называемых «лебенсборн», «источников жизни». Нечто вроде племенных заводов для людей. Там специально отобранные девушки с совершенными нордическими признаками зачинали от таких же отборных эсэссовцев идеальных нордических детишек. Вынашивали, рожали и оставляли государству. Теоретически они должны были составить первое поколение чистых нацистов, сформированных начиная с эмбриона. В «источниках жизни» появилось на свет пятьдесят тысяч детей.
— Да, я читал об этом, — кивнул Кумарин, — правда, насколько мне известно, эксперимент не удался. Интеллектуальный уровень идеальных нордических детишек был значительно ниже среднего. Процент умственно отсталых в четыре-пять раз превышал норму.
— Генрих оказался исключением. У него с интеллектом все отлично. Правда, история его рождения наложила отпечаток на его характер. У него особое, болезненное отношение к нацизму. Смесь любви и ненависти. Если бы не Гиммлер и «лебенсборн», он мог бы вообще не появиться на свет. Но появился он сиротой, его вынашивала идеальная арийка, заранее зная, что оставит государству. Его отец был племенным быком, куском здорового мяса, выделившим в нужный момент порцию спермы. Ходить и маршировать он учился одновременно. Первые его слова были «Хайль Гитлер!». Первая фигурка, которую он нацарапал на бумаге, когда учился рисовать, — свастика. Каждое утро дети и воспитатели произносили хором нечто вроде благодарственной молитвы перед огромным портретом фюрера.
