— Другие, они мне сказали, что дело не в мопеде. (Он снова украдкой посмотрел на меня.) Я им не сказал, что вы просили меня о том же.
— О чем?
— Спрятать мопед. И все такое.
Зазвонил телефон. Анж из-за стойки помахал мне.
— Это тебя. Пероль.
Я взял трубку.
— Как ты узнал, что я здесь?
— Брось, Фабио. Мы нашли малышку.
Я почувствовал, что земля уходит у меня из-под ног. Я видел, как Джамель встал и, не оглянувшись, вышел из бара. Я держался за стойку так, как цепляются за спасательный круг. Анж смотрел на меня в полной растерянности. Я подал ему знак налить мне коньяку и залпом выпил его. Но это было не то, что могло причинить мне наибольшую боль.
Глава пятая,
в которой вновь убеждаешься, что и в горе ты изгнанник
Никогда я не видел ничего более страшного. Хотя я много такого повидал. Лейла лежала на проселочной дороге. Лицом в землю. Голая. Свою одежду она зажала под левой подмышкой. В спину ей попали три пули. Одна из них пробила сердце. Кучки крупных черных муравьев копошились вокруг отверстий и царапин, которыми была исполосована ее спина. Теперь налетели и мухи, чтобы оспаривать у муравьев свою долю засохшей крови.
Тело Лейлы было сплошь в укусах насекомых. Но не казалось, что его покусала голодная собака или лесная мышь. «Жалкое утешение», — подумал я. Кал засох у нее как между ягодиц, так и на ляжках. Длинные желтоватые потеки. Должно быть, у нее расстроился живот от страха. Или от первой пули.
Изнасиловав ее, они, вероятно, позволили Лейле предположить, что она свободна. Наверное, их очень возбуждало смотреть, как она убегает голая. Это был бег к надежде, что жила внизу проселка. У начала шоссе. Перед фарами любой подъезжающей машины. Лейла вновь обрела дар речи. «На помощь! Помогите!». О страхе забыто. Горе смягчается. Вот останавливается машина. Человечность, которая приходит на помощь, наконец, ее оказывает.
Лейла, наверное, не остановилась после первой пули. Как будто она ничего не почувствовала. Как если бы вовсе не было этого ожога в спине, от которого перехватило дыхание. Это уже был бег из жизни. Бег туда, где больше нет ничего, кроме дерьма, мочи, слез. И та пыль, которую она заглотнет, навсегда. Бег вдали от отца, братьев, случайных любовников, от любви, которой она желала всем сердцем, от семьи, которую могла создать, от детей, которых могла родить.
Получив вторую пулю, она, наверное, закричала. Потому что тело, вопреки всему, отказывается замолчать. Оно кричит. Но уже не из-за той резкой боли, которую оно превозмогло. А из-за его воли к жизни. Дух мобилизует всю свою энергию и ищет выход. Ищет, ищет. Забудь, что тебе хотелось бы лечь на траву и уснуть. Кричи, плачь, но беги. Беги. Теперь они тебя отпустят. Третья пуля оборвала все эти мечты. Пуля садистов.
Тыльной стороной ладони я яростно отогнал муравьев и мух. В последний раз я смотрел на это тело, которое так желал. От земли шел теплый и опьяняющий запах тимьяна. Мне очень хотелось бы, Лейла, заняться с тобой любовью здесь, летним вечером. Да, очень хотелось бы. Мы пережили бы наслаждение, счастье, которое способно повторяться. Даже если на кончиках пальцев, в каждой вновь воссоздаваемой ласке, просматривались бы разрыв, слезы, разочарование, что я еще знаю, грусть, страх, презрение. Это ничего не изменило бы в подлости людской, которая правит этим миром. Конечно. Но, по крайней мере, были бы мы, страстно любящие, бросающие вызов порядку вещей. Да, Лейла, мне следовало бы любить тебя. Слово старого дурака. Я прошу у тебя прощения.
Я снова прикрыл тело Лейлы белой простыней, которую набросили на нее жандармы. Моя рука задержалась на ее лице. На шее след от ожога, мочка левого уха разорвана — сорвали серьгу, — губы вымазаны в земле. Я почувствовал, что сейчас меня вывернет наизнанку. Я разъяренно натянул простыню на лицо и поднялся. Все молчали. Тишина. Только цикады продолжали попискивать. Бесчувственные и равнодушные к человеческим трагедиям.
Встав, я увидел, что небо было голубое. Абсолютно чистая голубизна, которую темная зелень сосен делала еще более ясной. Как на почтовых открытках. Блядское небо, блядские цикады, блядская страна. И я блядь. Я пошел, пошатываясь. Пьяный от горя и ненависти.
Я спустился вниз по узкой дорожке, под пение цикад. Мы находились недалеко от деревни Вовенарг, в нескольких километрах от Экс-ан-Прованса. Тело Лейлы обнаружила пара любителей пеших прогулок. Это одна из дорог, что ведут в горный массив Сент-Виктуар, к горе, что так часто вдохновляла Сезанна. Сколько раз он совершал эту прогулку? Может быть, он даже приходил сюда, устанавливал свой мольберт, чтобы попытаться еще раз передать все сияние этой вершины.
Я облокотился обеими руками на капот машины и уткнулся в них лбом. С закрытыми глазами. Улыбка Лейлы. Жары я больше не ощущал. В моих жилах текла холодная кровь. Мое сердце село на мель. Сплошное насилие. Если бы Бог существовал, я придушил бы его прямо здесь. Не дрогнув. Со злобной яростью обреченных. Чья-то рука, почти робко, опустилась мне на плечо. И послышался голос Пероля:
— Ты хочешь ждать?
— Ждать нечего. Никому мы не нужны. Ни здесь, ни в другом месте. Ты ведь это знаешь, Пероль, да? Мы — полицейские ничтожества. Нас не существует. Ладно, поехали.
Пероль сел за руль, я примостился рядом, закурил и закрыл глаза.
— Кому поручено дело?
— Лубэ. Он был на дежурстве. Оно и лучше.
— Да, он хороший мужик.
С автострады Пероль свернул на Сент-Антуан. Как добросовестный полицейский, он включил радио на частоту полиции. Его потрескивание заполняло тишину. Мы больше не обменялись ни словом. Но он, не задавая вопросов, угадал, что я хотел сделать: прийти к Мулуду раньше других. Хотя я знал, что Лубэ сделает это тактично. С Лейлой это выглядело как семейная история. Он это понимал, Пероль, и это меня трогало. Я никогда не говорил с ним по душам. Я узнавал его постепенно, с тех пор как его назначили в мою бригаду. Мы уважали друг друга, но не более того. Даже за бутылкой. Чрезмерная осторожность мешала нам зайти дальше. Стать друзьями. Ясно было одно: как у полицейского, у него было не больше будущего, чем у меня.
Он переживал увиденное с той же болью и с той же ненавистью, что и я. И я знал почему.
— Твоей дочери сколько?
— Двадцать.
— И… Как она?
— Она слушает «Дорз», «Стоунз», Дилана. Могло быть и хуже. (Он улыбнулся.) Я хочу сказать, что я предпочел бы, чтоб она стала учительницей или врачом. Как сказать, не знаю еще кем, но не кассиршей во ФНАК'е, нельзя сказать, что я от этого в восторге.
— А, по-твоему, она от этого в восторге? Ты знаешь, есть сотни будущих взрослых, которые стали кассирами. У молодых больше нет будущего. Сегодня их единственный шанс — хватать все, что подвернется.
— Тебе когда-нибудь хотелось иметь детей?
— Я мечтал о них.
— Ты любил эту девушку?
Он закусил губу от того, что осмелился быть столь откровенным. В борьбу вступила его дружба. Это снова меня растрогало. Но желания отвечать у меня не было. Я не люблю отвечать на вопросы, которые меня глубоко волнуют. Ответы часто бывают двусмысленными и могут быть истолкованы совершенно по-разному. Даже если речь идет о близком человеке. Он это чувствовал.
— Ты не обязан об этом говорить.
— Лейле, ты понимаешь, выпала та удача, какая может выпасть одному из тысячи детей иммигрантов. Это оказалось слишком. Жизнь все у нее отняла. Мне следовало бы жениться на ней, Пероль.
— Это несчастью не мешает.
— Иногда достаточно одного жеста, одного слова, чтобы изменить течение жизни человека. Даже если обещание и не продержится вечно. Ты подумал о своей дочери?
— Я о ней думаю каждый раз, когда она уходит из дома. Но такие сволочи, как эти убийцы, не каждый день разгуливают по улицам.
— Ну да. Но сейчас они тоже где-то разгуливают.
Пероль предложил подождать меня в машине. Я рассказал Мулуду обо всем. Кроме муравьев и мух. Я объяснил ему, что придут другие полицейские, что ему придется пойти на опознание тела, заполнить кучу бумаг, и что если я ему понадоблюсь, я, конечно, приду.
Он сидел и слушал меня, не шелохнувшись. Глядя мне прямо в глаза. У него не было слез, готовых вот-вот пролиться. Подобно мне, он оцепенел. Навсегда. Он стал дрожать, хотя не замечал этого. Он уже не слушал меня. Он старел здесь, у меня на глазах. Годы сразу побежали быстрее и нагнали его. Даже счастливые годы вернулись к нему с горьким привкусом. Потому что в минуты горя ты вновь убеждаешься, что ты изгнанник. Так говорил мой отец.
Мулуд потерял вторую женщину в своей жизни. Свою гордость. Ту, кто оправдала бы все его жертвы, вплоть до сегодняшних. Ту, кто, наконец, придала бы смысл его изгнанию. Алжир больше не был его родиной. Франция, в конце концов, его отвергла. Теперь он был всего лишь бедный араб. Никому и в голову не придет поинтересоваться его судьбой.
