— Да, фройлен.
— Бедный, бедный Адольф. — Ева принялась за следующий ноготок, от быстрых движений пилки рябило в глазах. — Все его оставили, все изменили. Лучше пусть погибнут сто тысяч других, чем он будет потерян для Германии. Германия без Гитлера не пригодна для жизни. Подождите, доктор, вы можете мне сказать, который час? У нас здесь почему-то сломались сразу все часы.
— Я не знаю, Ева. Мои тоже стоят.
— Да? Это странно. Послушайте, Отто, а вы придете к нам на свадьбу? — она, наконец, оставила в покое свои ноготки, отложила пилку. В руках у нее появилось хорошенькое ручное зеркало и золотой футлярчик с губной помадой.
— На свадьбу? — удивленно переспросил Штраус.
— Вы разве не знаете? Адольф, наконец, сделал мне предложение. Совсем скоро я стану фрау Гитлер.
— Поздравляю, — кивнул Штраус и быстро вышел.
Ему пришлось пройти через столовую. Там за столом сидел генерал Кейтель и сосредоточенно ел что-то жидкое и мутное из красивой фарфоровой тарелки.
— Добрый день, доктор. Хотите супу? Гороховый. Очень вкусный. Фюрер распорядился, чтобы приготовили.
— Спасибо, Вилли. Не хочу.
Прежде чем покинуть канцелярию, Штраус раздал еще десяток картонных коробок. Химический состав оболочки капсул он разработал сам. Если капсулу случайно проглотить, ничего не случится. Оболочка не растворится в желудочном соке. Но если разгрызть — наступит мгновенная смерть.
Когда он шел к выходу, до него донеслись тихие детские голоса. Дети Геббельса гуляли в закрытом внутреннем дворе канцелярии.
«Забери их отсюда! Забери детей, ты, чудовище!»
Ему до смерти надоел этот глупый голос. Голова пульсировала, разрывалась болью, перед глазами стояла густая пелена. Несколько раз он споткнулся на лестнице и чуть не упал.
На воздухе ему стало легче.
«Погибли миллионы детей. Что тебе дались эти шестеро?» — подумал он, еще не отдавая себе отчета, что вступает в диалог с неведомым бесплотным существом, от которого никак не может отвязаться.
— В машине его ждал Гиммлер. Шофер вышел и открыл дверцу.
— Садись, Отто, скорее! — нервно прошептал Гейни. — Скоро начнется налет, мы не успеем!
Но Штраус медлил. Он стоял, смотрел сквозь Гиммлера, не моргая. Губы его едва заметно шевелились. Он бормотал:
— Я не понимаю, почему тебя так волнует судьба этих шестерых, когда погибли миллионы? Объясни, я не понимаю. Это же простая арифметика.
«При чем здесь арифметика? Там остались дети!»
— Что с тобой, Отто? С кем ты разговариваешь?
— Не знаю, Гейни. Кажется, с самим собой. — Он сел наконец в машину, рядом с Гиммлером, крепко зажмурился, потряс головой, пытаясь вытряхнуть из мозга чужой голос, чужие мысли.
Машина тронулась. Следовало спешить, пока не начался очередной налет. Штраус приоткрыл окно. В ноздрях все еще стоял запах разлагающейся плоти, знакомый по концлагерям. Но даже там так не воняло, как в рейхсканцелярии 20 апреля 1945 года, в последний день рождения Гитлера.
— Что за черт! Сломались они, что ли? — медсестра Надя пыталась подкрутить колесико своих наручных часов.
У нее не получалось. Колесико заклинило. Все три стрелки почему-то сомкнулись на двенадцати и замерли. Этого не могло быть. Надя знала, что сейчас без чего-то шесть вечера. Часы были дорогие, новые, настоящая швейцарская «Омега». Надя купила их всего месяц назад, и то, что они сломались, вывело ее из себя.
— Ну, блин! — крикнула она, и шарахнула кулаком по столу так, что подпрыгнул деревянный стаканчик с карандашами. — Неужели китайская подделка? Я же в магазине покупала, не на рынке, твою мать!
Она схватила свой мобильный, хотела по нему узнать время, но увидела мертвый зеленоватый экранчик. Попыталась включить. Без толку.
— Да что же это такое! — она стала материться, громко, зло и беспомощно.
Надя была аккуратной девушкой, рассеянностью не страдала. В ее мобильнике батарея неожиданно сесть не могла, она заряжала ее регулярно, согласно инструкции.
Василиса лежала на диване с открытыми глазами и смотрела в потолок. Комнату сотрясал громкий сердитый голос Нади. Через открытое окно был слышен собачий лай и нудный вой чьей-то сигнализации. Надя тяжелым мужским шагом отправилась на кухню курить. Василиса не заметила, что ее больше нет в комнате, не услышала, как она вернулась со своей сумкой в руках, достала упаковку со шприцем и коробку с ампулами.
Она не могла избавиться от нестерпимой вони, хотя воздух в комнате был чистым и свежим. Она еще долго слышала тихие, далекие голоса шестерых детей, оставшихся в бункере рейхсканцелярии в апреле 1945 года.
* * *
Григорьев столкнулся с Рики в коридоре госпиталя.
— О, князь! Рад вас видеть! — Рики приветствовал Андрея Евгеньевича ослепительной улыбкой и нежным женским рукопожатием. — Гейни ждет вас с нетерпением.
— Как он? — спросил Григорьев. — Вы говорили с врачом?
— О, да, все отлично. Сначала я так испугался, сердечный приступ — это звучит ужасно, правда? Оказалось, никакой опасности для жизни, и даже операция не нужна. Врач сказал, еще два дня, и Генриха можно будет забрать. Он разрешил нам продолжить отдых, правда, избегать солнца и всяких излишеств. Ну, вы понимаете.
Застенчиво-кокетливая улыбка. Трепет длинных ресниц. У Григорьева зачесалась ладонь, так хотелось дать мальчику оплеуху в этот момент. Разумеется, он сдержался и произнес самым ласковым тоном, на какой только был способен.
— Рики, я вижу, вы огорчились, переволновались из-за Генриха. Вам нужны положительные эмоции.
— Да, мне как воздух нужны сейчас положительные эмоции. У меня у самого чуть не случился сердечный приступ от переживаний, — Рики прижал ладонь к груди и помахал ресницами.
— У меня для вас приятная новость, — улыбнулся Григорьев.
— О, как интересно! Я вас слушаю, князь. — Брови домиком, на щеках нежнейший румянец и легкое, как бы случайное прикосновение руки.
— Дело в том, что я здесь гощу у своего старого приятеля. Он русский, очень состоятельный человек, у него своя вилла. Так вот, он интересуется современной европейской литературой, не трэшем, а настоящей литературой, вы понимаете. В Москве у него небольшое издательство. Я рассказал ему о вашем романе, книга у меня с собой, он читает по-немецки. Ваш «Фальшивый заяц» произвел на него сильное впечатление. Он уверен, этот роман мог бы иметь большой успех в России. Он хочет с вами встретиться.
Рики сделал важное деловое лицо, слегка надул щеки.
— Конечно, я готов. Он уже успел прочитать роман?
— Как раз сейчас дочитывает. Я его за уши не могу оттянуть от вашей книги. Читает, и за обедом, и на пляже. Он, безусловно, разбирается в литературе лучше, чем я, и сказал, что ваша книга — событие. Вы писатель с огромным потенциалом, причем с международным потенциалом.
Григорьев расслабился. Он не боялся переборщить. Он уже успел заметить, что никакая лесть Рики не смущает и не кажется лестью. Юноша искренне верит в свою гениальность,
— Да, князь, ваш приятель действительно разбирается в литературе. Где же он? Мне не терпится пожать ему руку! Как его зовут?
— Всеволод.
— О, старинное русское имя. В древности, кажется, был такой князь. Всеволод Птичье гнездо.
— Большое гнездо, — поправил Григорьев, заметив про себя, что юноша неплохо знает русскую историю и в очередной раз вспомнив слова Маши о том, что иногда требуется очень много ума, чтобы выглядеть глупым.
— Он тоже князь, этот ваш приятель?
— Разумеется!
Григорьев взял Рики за локоть, развернул его и повел к выходу.
— Я провожу вас, а потом вернусь к Генриху. Мы могли бы пообедать втроем, прямо сегодня. Здесь неподалеку есть русский ресторан. Я знаю, как вы любите икру. Мой приятель ждет в сквере у госпиталя. Сейчас я вас познакомлю. Вы побеседуете, я побуду с Генрихом, а потом мы вместе поедем обедать.
Рики кивал, улыбался, прижимался к Андрею Евгеньевичу то плечом, то коленом. Надувая щеки, болтал о чистоте крови, об эстетизме древнего язычества и антиэстетизме христианства. О преодолении коллективной ментальности христианства, зарождении нового, надчеловеческого эго, свободного от всех нравственных и биологических табу.
