Откуда он взялся, этот русский? Он должен был давно уйти. Но вернулся. Зачем? Впрочем, не важно. Штраус покосился на оконные дыры. Прислушался. Судя по всему, никого, кроме них двоих, здесь не было.
— О, хелло, рашен! — доктор приветливо оскалился. — Хау ар ю?
— Американец, что ли? — русский не опустил автомат, но слегка расслабился, улыбнулся, сверкнув белыми зубами. — Привет. Хелло, — взгляд его уперся в пистолет, зажатый в правой руке Штрауса, — документы покажи. До-ку-ментс. Андерстенд?
— О, докъюментс? Оф коуз!
Улыбка полиняла на чумазом лице. Лейтенанту явно что-то не нравилось. Штраус легко и быстро просчитал в уме, что именно. В этом районе американцев еще не было. Лейтенант, разведчик или связист, должен это знать. Спрашивается, откуда тут взялся американец, да еще в штатском, такой весь чистый, одеколоном пахнет? Пистолет у него вроде бы «Вальтер», маленький, блестящий, на вид легкий, и держит он свое красивое оружие наготове. В любой момент может пальнуть.
Штраус спокойно смотрел русскому в глаза, продолжал улыбаться.
— Релекс, май френд. Виктори! Гитлер капут!
— Капут, капут, — кивнул русский, уже без всякой улыбки, — ты давай, документы показывай. И пистолет убери.
— О'кей, о'кей, донт уарри! Уан момент, плиз!
Пистолет был снят с предохранителя. Палец лежал на спусковом крючке. Легкий хлопок выстрела, прямое попадание в сердце. Лейтенант даже не успеет понять, что его уже нет на свете. Доктор Штраус перепрыгнет через тело, найдет самый короткий и безопасный путь среди руин, доберется до ближайшего американского блокпоста. Через неделю окажется в Вашингтоне и продолжит свою научную работу.
Он не будет жить вечно, однако протянет долго, почти до ста лет. Не важно, что он там еще изобретет, каких намешает эликсиров. Жалко этого парня, лейтенанта. Он дошел до Берлина, ему хочется домой. С какой стати он должен погибать здесь и сейчас, за двое суток до конца войны, от руки Отто Штрауса? Безумно, до слез, жалко лейтенанта.
* * *
Сразу после разговора с отцом Маша набрала мобильный Арсеньева, узнала, что Саня будет здесь минут через десять-пятнадцать. Часы по-прежнему стояли.
Дмитриев выпил еще водки и заснул в кресле, в кабинете.
Маша сидела на краю дивана, рядом с Василисой. Осторожно взяла ее руку. Прикоснуться к перстню было по-прежнему невозможно. Металл раскалился докрасна. Или просто красный абажур торшера отражался в нем? Если смазать палец синтомицинкой, попытаться прихватить перстень сквозь несколько слоев бинта, все равно не получится. Палец слишком распух. Василисе будет больно. Наверняка в больнице пробовали снять и не смогли.
Маша встала, тихо вышла на кухню, включила чайник, села, не замечая, что теребит в руках дешевые сигареты Дмитриева.
Отец сказал, что информацию Рейча нельзя считать достоверной на сто процентов. У старого коллекционера что-то сдвинулось в голове. Генрих Рейч рассказывал, будто перстень он получил от самого Отто Штрауса. Якобы Штраус явился к нему под видом американского профессора, надел ему на палец перстень и сказал: «Приз победителям». Это случилось в начале 70-х. Пока перстень был у Рейча на руке, он не мог говорить. Ему то и дело мерещились кошмары, он проживал целые куски жизни Отто Штрауса, видел его глазами войну, концлагеря, думал и чувствовал вместе с ним. Когда это происходило, все часы, которые были рядом с Рейчем, останавливались. Стрелки замирали на двенадцати, а перстень раскалялся так, что на пальце оставались ожоги. Палец распух. Снять перстень удалось только через неделю. Рейч хотел избавиться от него, но боялся выбросить. Решил ждать, когда за ним придет какой-нибудь покупатель. Показывал и предлагал многим. Никто не покупал. Только через тридцать лет за перстнем явился русский по фамилии Приз, купил его, не торгуясь, надел на мизинец и теперь носит, не снимая. «Суди сама, можно верить человеку, который рассказывает такое, или нет», — сказал отец.
Дыры во времени. Можно ли верить Генриху Рейчу? Или он сумасшедший?
«Но в таком случае я тоже сумасшедшая. Перстень горячий. Часы стоят. Василиса молчит. Рядом с ней книга, „История гестапо“, раскрытая на портрете Отто Штрауса. Спрашивается, откуда девочка могла узнать, чей это был перстень? Интересно, а что происходило с Призом, когда он носил его? Руку не жгло? Кошмары не мерещились?»
Маше вдруг пришло в голову, что о докторе Штраусе она узнала еще до того, как всерьез заинтересовалась Владимиром Призом. Сначала был доктор Штраус, потом Приз. Приз победителям.
«Я несколько лет изучала пиар, способы манипулирования сознанием. Самый мощный, самый фантастический пиар был у нацистов. Кроме пропаганды они занимались экспериментами с грубым гипнозом, электрошоком, наркотиками, искусственными гормонами в разных сочетаниях. Концлагеря давали им неограниченные возможности. Они влезали глубоко в самые сокровенные уголки человеческого сознания и добились потрясающих результатов. Вот тогда я и узнала о докторе Отто Штраусе. О нем, как обо всех, кто был приговорен к смертной казни в Нюрнберге заочно, кто исчез бесследно в сорок пятом, существовали разные легенды. Одна имела прямое отношение к ЦРУ, к Аллену Даллесу. Впрочем, если бы исследования, которые проводил Штраус в концлагерях и якобы продолжил в Ленгли, завершились успехом, если бы результаты его опытов имели практическое значение для разведки и контрразведки, вряд ли я, или кто-то вроде меня, узнал бы об этом. Но имя доктора Джона Меди-сена я не встречала нигде. Существует разная степень секретности. У меня получается даже не цепочка. Замкнутый круг. Кольцо. Элите „Черного ордена“, членам так называемого „внутреннего круга“, выдавались серебряные перстни с черепом на печатке. Они были носителями знака „мертвой головы“. Но существовала еще и сверхэлита. Те, кто состоял в тайном оккультном обществе „Туле“, получали лично от Гиммлера перстни из платины. На печатке профиль кумира Гиммлера, Генриха Птицелова… Господи, что же происходит? Этого не может быть. Я не желаю верить. Но моя вера, мое неверие не являются истиной в последней инстанции».
Маша закрыла глаза. Тошнило, кружилась голова. Давила мертвая тишина квартиры. Хоть бы Дмитриев храпел, что ли. Ни одного живого звука. Окно во двор распахнуто, но и там, снаружи, почему-то мертвая тишина. Все замерло и не дышало.
Зазвонил домофон. Наконец приехал Саня. Он обнял ее, минуту они стояли молча, согреваясь и оживая.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Пушечка у Михи была классная, маленький легкий ПСМ. Глушитель он навинтил заранее. Дома Миха переоделся в удобный спортивный костюм и кроссовки. Одежда не сковывала движений, шаги были беззвучны. Машину оставил в соседнем переулке. В карманах трикотажных штанов ничего лишнего. Только набор отмычек. Пистолет спрятан под широким блузоном, прикреплен к нательной портупее.
Пока шел, думал о том, что скоро они с Шамой завалятся в кабак. Какая там будет жрачка, какое бухло, каких потом они снимут телок. Шаме нравились зрелые, с низким голосом и мягким животом. Миха предпочитал совсем молоденьких, не старше восемнадцати, невысоких, грудастых, с большими пухлыми губами. Цвет волос значения не имеет, хотя, конечно, беленькие симпатичней черненьких. Но если сразу две, то лучше, чтобы разноцветные. Когда Шаму выберут президентом и он сделает Миху министром внутренних дел, телок можно будет менять хоть каждый день. Жрать черную икру столовой ложкой, носить ботинки из крокодиловой кожи. Тачек у него будет много разных, самых крутых, какие только есть в мире. Что еще? А хрен знает. Главное, чтобы было круто, отпадно, прикольно, по кайфу, блин, и чтобы всем вставляло, в натуре. Он ведь не «лютик» и себя не на помойке нашел.
Миха шел к подъезду в легкой задумчивости. Перед его мысленным взором быстро листались картинки будущей красивой жизни. Машины, виллы, яхты, часы, бутылки, банки с икрой, ресторанные залы, официанты с бабочками, жареные поросята, вареные лобстеры, голые женщины. Все это промчалось, блеснуло глянцевыми типографскими красками какого-то мужского журнала и растаяло в душном ночном сумраке московского двора. Он огляделся, принюхался.
