Иногда он проваливался в тяжелый обморочный сон и тут же дергался, вскакивал. Ему мерещился тихий звонок мобильного. Трубка лежала рядом, он хватал ее, но не было никакого звонка.
В четыре он вырубился, заснул, глубоко и крепко, на диване в гостиной, при включенном телевизоре.
В десять его разбудила Марина.
Он вскочил, как ошпаренный, тупо уставился в ее счастливые, тщательно накрашенные глаза.
— Который час? Мне никто не звонил?
Она улыбнулась, поцеловала его, погладила по голове.
— Конечно, звонили.
— Кто?
— Не кричи так. Все хорошо. Звонили из пресс-центра. В двенадцать ты должен быть на пресс-конференции. Не волнуйся. Сейчас только десять. Прими душ, побрейся, а я приготовлю завтрак.
* * *
Перед тем как уйти из больницы, Григорьев попросил врача заглянуть к Рейчу.
— Произошел несчастный случай с его молодым другом. Мне пришлось сообщить.
— Я же предупреждал вас, ему нельзя волноваться, — сказал врач.
— Он бы все равно узнал. Не сегодня, так завтра.
Кумарин ждал на лавочке, в больничном парке. Григорьев сел рядом, закурил.
— Ну, что? — спросил Кумарин.
— Не знаю. Плачет. Молится.
— Тогда все в порядке.
— Будем надеяться.
— Вы собираетесь сообщать Макмерфи, кто отправлял конверты?
— Я буду все валить на Рики. Ему уже безразлично, а старика лучше оставить в покое.
Кумарин сорвал веточку лиственницы, понюхал.
— Наверное, это правильно. Вы телефон оставили. Вам звонила Маша.
Григорьев взял у него свой мобильный, начал набирать номер.
— Не надо. Как раз сейчас она спит. У нее была долгая бессонная ночь. А до этого — сумасшедший день. Вам рассказать? Или вы по-прежнему не желаете узнавать что-либо о вашей дочери от меня?
— Рассказывайте, — вздохнул Григорьев.
Человек Кумарина был внедрен в группу, которая отправилась по вызову Арсеньева на территорию бывшего пионерлагеря. Он же оказался в составе группы, которая приехала в квартиру Дмитриева. Кумарин выложил всю информацию, которую получил от этого человека. Только не стал рассказывать, как арестованный Данилкин держал дуло у Машиной головы.
Григорьев слушал молча, курил, вертел в руках телефон.
— Ну вот, а теперь поехали завтракать, — сказал Кумарин и поднялся, — ну что вы опять молчите?
— Думаю.
— Поделитесь мыслями.
— Еще немного подумаю, потом поделюсь.
— Да, я забыл самое главное, — сказал Кумарин, когда они сели в машину, — Машу из квартиры Дмитриева повез домой майор Арсеньев. И знаете, он остался у нее ночевать.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
В небольшом зале, где проходила пресс-конференция, было холодно. Работало несколько мощных кондиционеров. Евгений Николаевич Рязанцев не сомневался, что это кончится в лучшем случае бронхитом. Сочетание уличного пекла с искусственным холодом в машине и в помещениях действовало на него ужасно. Он уже слегка покашливал, в горле першило, и голос звучал глухо, хрипло.
Он знал, что конференция транслировалась в прямом эфире по одной из популярных радиостанций и через полчаса после окончания будет подробно освещаться во всех новостях, сегодня до глубокой ночи и завтра утром. Ее собрали для того, чтобы официально объявить о готовящемся объединении трех главных оппозиционных политических партий и выдвижении единого кандидата на выборы президента России.
Формально претендентов на должность нового единого лидера было пятеро. Евгений Николаевич Рязанцев возглавлял самую крупную и влиятельную из трех партий, «Свободу выбора», и был номером один. Лидеры двух других партий имели слишком скандальную репутацию, постоянно грызлись между собой, не выдерживали ни одного совместного публичного выступления без грубых и злых взаимных упреков и практически не имели шансов на победу. Они были вчерашними людьми в политике.
Существовали еще независимые кандидаты. Из них на конференции присутствовал только один, вернее — одна.
Популярная демократическая дама-политик Светлана Павловна Кулакова.
Рязанцев сидел между нею и Вовой Призом. Кулакову он знал уже пятнадцать лет и не ждал от нее сюрпризов. Она вполне комфортно расположилась в своей политической нише, успела сколотить хороший капиталец, наелась популярности до отвала и теперь лишь лакомилась, появлялась только на самых свежих и забавных публичных мероприятиях. С самого начала было оговорено, что ее участие в новой политической акции носит чисто декоративный, так сказать, эстетический характер. Раньше она бы взбесилась, выслушав такие условия игры, надавала бы дюжину скандальных интервью о мужском шовинизме и дискриминации женщин. Но это раньше. По сути, она тоже была вчерашним человеком в политике. Высокая, чуть располневшая к своим пятидесяти, пережившая три развода, четыре замужества, две пластические операции, она сидела справа от Рязанцева, то и дело трогала белокурую челку, щелкала под столом застежкой сумочки из змеиной кожи. Рязанцев мог поклясться: сейчас она думает о том, как бы поскорей достать пудреницу и убедиться, что с лицом все в порядке. На вопросы журналистов она отвечала вяло, надменно и не проявляла никакого энтузиазма.
Владимир Георгиевич Приз сидел слева и, наоборот, проявлял энтузиазм. Он был на двадцать лет моложе Кулаковой и Рязанцева.
Евгений Николаевич чувствовал себя ужасно старым, каким-то выжатым и ненатуральным. Многолетние усилия по созданию своей политической харизмы казались пустой нелепостью, пошлостью. Вот она, жизнь, молодая, здоровая, крепкая. Вот оно, природное обаяние лидера, за которым нет никаких специальных усилий. Щеки его небриты не потому, что щетина в моде, он просто не успел побриться. Глаза припухли, мало спал. Голос мягкий, низкий, с легкой естественной хрипотцой. Вся страна знала, что он курит дешевый «Честерфильд», любит пельмени и жареную картошку с луком. Всей стране это было интересно.
На конференцию Приз явился с небольшим опозданием. Евгений Николаевич приехал значительно раньше, и ему пришлось проходить сквозь строй поклонников и поклонниц Приза. Подростки в футболках с его портретами, старики с плакатами, на которых были его портреты. Они ждали своего кумира и на Рязанцева не обратили внимания.
Потом, стоя у окна, Евгений Николаевич видел, как подъехала его машина, как он вышел в сопровождении мрачных молодцев из команды Егорыча. Толпа ожила, закипела. К Призу тянулись руки, у него брали автографы, трясли транспарантами с его портретами и лозунгами «Очнись, Россия!», «Хочу Приза!», «Вова, мы с тобой!». Скандировали хором:
— Володя Приз! Россия, очнись!
Старшее поколение называло его Володенька. Младшее — Вова. Именно так обратился к нему молодой журналист с хилым хвостиком, когда закончил вступительную речь представитель оргкомитета. Самый первый вопрос на этой пресс-конференции был обращен к Призу, а не к Рязанцеву. Вопрос заставил Евгения Николаевича вздрогнуть.
— Вова, а когда ты собираешься выставлять свою кандидатуру?
Приз широко улыбнулся, пошевелил бровями и почесал кончик носа. Он выглядел как резвый умненький подросток, который слегка озадачен вызовом к доске. Урок не учил, но ответит, непременно ответит. Он ведь умница, хотя и шалун. Рязанцев заметил, как у первых двух рядов дергаются губы. Улыбка Приза обладала волшебным свойством. Она отражалась в чужих лицах, как в зеркалах, и даже самые мрачные скептики невольно улыбались в ответ.
— Я? Ну, думаю, к следующим выборам — обязательно.
— А почему не сейчас?
Вова сделал задумчивое лицо, сдвинул брови и произнес медленно, с расстановкой:
— Приз надо честно заслужить, — задумчивость сменилась сияющей мальчишеской улыбкой, все поняли его шутку и поддержали дружным смехом, — нет, я серьезно. Каждая страна должна заслужить своего президента. И каждый президент должен заслужить право управлять своим народом. У нас с вами все впереди, ребята. Последовали аплодисменты.
