Вяйнё встал на колени и, прижав оружие к груди, прислушался. Онни храпел рядом. На улице тарахтел мотор, даже чувствовался его запах. Других звуков не было. Впрочем, нет: казалось, весь дом кричит, предостерегая от чего-то; где-то скрипнул пол, дети было захихикали, но сразу затихли.
— Онни…
Вяйнё встал на ноги и стал пробираться к окну. Он сорвал газету — на улице был ясный день, и Вяйнё заморгал, ослепленный. На противоположной стороне улицы стояло такси — черный «мерседес». Водитель нетерпеливо ерзал. Задняя дверца машины была открыта, и внутри сидел молодой цыган. Сердце Вяйнё заколотилось — это был брат Фейи, Алекси. Вяйнё сразу понял, что́ должно произойти. Потом вдруг вспомнил, что вина лежит не только на нем, но и на Онни. Тут же пришла и следующая мысль — они не могут помочь Севери: Севери загородил дверь со стороны чердака тяжелым платяным шкафом.
— Онни!
Онни уже встал и шел к окну. Он сорвал остатки газеты и прижался лицом к темному от сажи стеклу, но сразу же отпрянул — потом схватил Вяйнё за руку, отобрал оружие и снял с предохранителя.
— Это Алекси…
Он сделал еще шаг назад, вытянул руку, поддерживая «Гаспара» снизу левой рукой, и ощерился так, что показались десны. Потом положил палец на курок.
— Взял на мушку, — сказал он, тяжело дыша. — Пуля пройдет через заднее стекло машины. Попадет прямо в цель…
— Погоди!
— Зачем?
— Может, они… Подождем… — Вяйнё показалось, что голова у него заработала только теперь. — Почему они осмелились приехать на такси? — удивился он.
— Действительно… Я на всякий случай все время буду держать Алекси на прицеле. Встань на колени и послушай, что делается внизу.
Онни, не шевелясь, стоял на месте, прикрыв один глаз. Окно казалось ему просто светлым квадратом, а руки — черными, гигантскими, острые грани прямоугольного ствола поднимались над руками, мушка блестела, она смотрела прямо в лицо Алекси. Руки Онни неудержимо дрожали, сейчас он попал бы в шею Алекси, теперь — в плечо. Алекси тоже двигался — вот он наклонился что-то сказать водителю, теперь пуля попала бы ему в ребро. Онни немного расслабился — надо быть осторожным, он вчера подточил курок, оружие теперь легко разряжается.
Вяйнё бросился плашмя на пол и прижался щекой к доскам. Было слышно, что внизу идет разговор, но слова доносились неразборчиво, как сплошное жужжание, различались только интонации. У незнакомца голос, был старческий, он говорил медленно. Севери отвечал резко. Но не угрожающе. И ни разу не прервал гостя — он явно его уважал.
— Алекси чертовски трусит, — усмехнулся Онни, стоя у окна.
— Молчи…
Внизу говорили о Сашке, имя донеслось отчетливо. Это брат Фейи, как и Алекси. Вяйнё не разобрал, какое отношение к делу имеет Сашка; ему показалось, что Севери сухо рассмеялся.
— Он вовсе и не мужчина, этот Алекси, — сказал Онни. — Сколько ему… четырнадцать?
— Тихо!
— Я в этом возрасте уже спал с Каариной Лехикойнен. Помнишь ее? Но Алекси, кажется, для этих дел никогда не созреет…
— Почему?
Вяйнё поднял голову. Он невольно заинтересовался.
— Да ведь он совсем дурачок, они на него пенсию получают… окончательно помешался после той истории.
— Какой истории?
— Да ты знаешь. Плоскостопые схватили его на улице, но так как пришить ему ничего не могли, то в досаде увезли на Босяцкий остров и сказали: «А ну, топай домой!..» Он стал требовать — сами, мол, привезли, сами и обратно везите… Тогда ему приказали спустить штаны и пригрозили посадить в конуру с собакой, если он не послушается, а потом напустили в штаны слезоточивого газу…
— Так то было с этим Алекси? А я думал, что тогда говорили про Алекси — сына Пинка, который переехал в Швецию.
— Нет. Про этого. Такого и пристрелить-то жалко…
— Ш-шш… Не расслышал. Но гость уходит… закрыли дверь на крючок… ковыляет вниз с крыльца…
Дом ожил — захлопали двери, зашумели дети, Рууса что-то или кого-то благословляла. Вяйнё подошел к окну. Гость вышел со двора и медленно побрел к такси, опираясь на палку.
— Это Калле.
Алекси вылез из машины, пошел навстречу старику и помог ему сесть на заднее сиденье. Такси уехало, не оставив за собой ничего, кроме рассеивающегося выхлопа газа, а на окнах Палми шевельнулись шторы.
— Как это он не побоялся сюда приехать?
— Такой старый. Эти старики все норовят делать что-то как в молодые годы… Говорят, он еще из дому удирает продавать часы, очень любит торговать. И пусть бы себе, только продает-то он дешевле, чем купил.
Лестница заскрипела. Парни замолчали. Поднимался Севери — шаги были тяжелые, но бодрые. Приятели сели на постель, и Онни сунул оружие под подушку. Потом за дверью послышалось шуршанье и кряхтенье — это Севери отодвигал шкаф.
Он остановился на пороге. Сердитый или нет — определить трудно: вид у него всегда суровый.
— Угадайте-ка! — сказал Севери, и было похоже, будто он и сам еще чего-то не знает. Но Севери явно не был так раздосадован, как ночью; правда, когда он прочел в газете, что они застрелили плоскостопого, он все-таки стал на их сторону. Плоскостопые столько раз и так нагло водили его за нос, отбирали права за такие провинности, за какие белобрысые отделались бы простым замечанием, а дважды даже побили. Правда, в последний раз за дело — он схватил одного плоскостопого за нос, потому что тот назвал его паршивым негром.
— Сашка арестован.
— Что?
— За что?
— Ни за что не догадаетесь…
Ребята сидели не шелохнувшись. Потом Онни сделал глубокий вдох, задержал дыхание и рассмеялся.
— Его обвиняют в убийстве того плоскостопого и Фейи, — сказал Севери.
— Не может быть!
— Ну и дурачье!
— Вот недоумки…
— Засадили Сашку! — взвыл Онни. Он бросился на постель и так завертел головой, точно у него начался припадок. Вяйнё тоже стало смешно, правда главным образом оттого, что Онни так смеется, и оттого, что все обошлось и никого не пришлось убивать.
— Но, ребята, — сказал наконец Севери уже без улыбки. — Из этого могут выйти и неприятности… Калле рассказал, что Орвокки совсем расходилась. Пригрозила: если Сашку быстренько не освободят, она расскажет плоскостопым, чья это работа.
— Неужели она такая подлая?..
— Конечно. И это грозит вам обоим тюрьмой. На много лет. Так что подумайте, что делать дальше…
— Мы убежим. Уедем к Райнеру и Мустакорве в Стокгольм.
— Не поможет. Вас все равно разыщут. Они теперь и за паромами следят. Но одевайтесь, я скажу Миранде, чтобы принесла вам кофе и еды. И твою ногу надо еще раз посмотреть.
Вяйнё и Онни остались вдвоем. Они сидели на постели друг против друга. Щеки Онни задергались. Он произнес одними губами:
— Плоскостопые схватили Сашку.
И им снова стало неудержимо смешно — оба повалились на постели, натянули на лица одеяла, но успокоиться никак не могли. Ведь плоскостопые схватили Фейиного брата.
13. Синекорый палтус и комната с зеркалом
Харьюнпяа осторожно повернул голову, чтобы не разбудить Пипсу — девочка, их третья, спала на его голой груди, поджав ножки и сжав ручки в кулачки. Пипсе было пять месяцев, и боли в животике, мучившие ее по ночам, стали наконец проходить. Прошлой ночью она, правда, еще по старой памяти попищала и успокоилась только с час назад — после того, как Элиса положила ее рядом с ним. Пригревшись, девочка спокойно засопела во сне.
Харьюнпяа посмотрел на часы. Было без четверти девять. Но он не стал торопиться и, как ни странно, не почувствовал даже угрызений совести за свое спокойствие. Он закрыл глаза и вдыхал запах Пипсы — аромат молока и сна, тепла и Элисы.
Элиса налила воды в кофейник. Паулина и даже Валпури уже спустились вниз, хотя была суббота — а может быть, именно поэтому: суббота для них — карамельный день. Сейчас они ссорятся между собой из-за того, кто зажжет свет в аквариуме и насыплет рыбкам корм.
— Я! — решительным голосом старшей сказала Паулина, и Харьюнпяа просто увидел, как она вытягивает руку, преграждая путь Валпури.
— Мама! — пищит Валпури.
— Девочки!
— Она и вчера зажигала и дала Йосефине корм!
— Ну и дала. Ты-то ведь не дала, хотя была твоя очередь.
— Она сказала, что не хочет.
— Хи-хи…
Йосефина — это морская свинка. Элиса быстро разрешила конфликт:
— Паулина, погаси свет, и пусть Валпури снова его зажжет — тогда получится, что вы сделали это обе. И обе насыплете в аквариум по щепотке корма.
Выключатель щелкнул, девочки затихли.
Харьюнпяа глядел в потолок, пустой и белый.
При желании он мог бы проснуться вовремя и успеть в Управление. Но он не дал себе такого труда — отпуск кончился так недавно, что ему трудно втягиваться в работу, казалось, он больше не узнаёт себя, не умеет больше быть полицейским, таким, каким должен быть блюститель порядка. Или, может, все наоборот: он не узнаёт других? Во всяком случае, всю ночь в четверг и всю пятницу ему казалось, что он участвует в какой-то бурной демонстрации — только не знает, за что идет борьба.
